Ирина шевченко алмазное сердце. Ирина шевченко алмазное сердце Аниме алмаз сердца манга читать
** Алмаз сердца. «Слеза, хранительница нег»
Однажды в Булонском лесу отчаянный русский пытался свести счёты с жизнью: поздно вечером на самом краю пропасти юноша вскрыл вены. Потеряв сознание, он не упал в «глубины пещер»: молодое лицо небес пробудило его утром на том же месте – в траве на верху крепостного рва. Галстук и воротник валялись подле. Бездна склабилась пастью. Высшая цель не открылась ему; он понял одно – Богу не угодно самоубийство. Ангел-хранитель шептал что-то о единственности и всемогуществе личности, об усовершенствовании человеческой природы. Облака проплывали мимо, все в белом, с покрытыми головами. Сознание медленно возвращалось: с этого утра поэт более не покушался на свою жизнь.
На горизонте, улетая,
Поднялась тучка на простор,
Ты скажешь, девушка нагая
Встаёт из голубых озёр.
Она спешит уже открыто,
Её зовёт голубизна,
Как будто это Афродита,
Из пен воздушных создана;
Какие принимает позы
Стан этот, гибкий, как копьё.
Заря свои роняет розы
На плечи белые её.
Та белизна сродни виденью
И расплывается в туман,
Корреджио так светотенью
Окутал Антионы стан.
Она в лучах необычайна,
В ней все сиянья, все мечты;
То – вечной женственности тайна,
То – отблеск первой красоты.
Я позабыл оковы тела,
И, на крылах любви взнесён,
За ней мой дух стремится смело
Лобзать её, как Иксион.
Твердит рассудок: «Призрак дыма,
Где каждый видит, что желал;
Тень, лёгким ветерком гонима,
Пузырь, что лопнул и пропал».
Но чувство отвечает: «Что же?
Не такова ль и красота?
Она была, но вот – о Боже! –
Взамен осталась пустота».
«Ты, сердце, жадно до созвучий,
Так будь же светом залито,
Люби хоть женщину, хоть тучи…
Люби! – Всего нужнее то!»
(Т. Готье)
В набросках учения о системе образов и – шире – о поэтике в целом, называемом автором по-научному весомо эйдологией, находим:
«Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. Этика приспособляет человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. Для её целей, будь то построение небесного Иерусалима, повсеместное прославление Аллаха, очищение материи в Нирване, необходимы совместные усилия, своего рода работа полипов, образующая коралловый риф. Поэзия всегда обращается к личности. Даже там, где поэт говорит с толпой, – он говорит отдельно с каждым из толпы. От личности поэзия требует того же, чего религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества, во-вторых, усовершенствования своей природы».
(Н. С. Гумилёв. «Читатель». С. 235–236)
Рощи пальм и заросли алоэ,
Серебристо-матовый ручей,
Небо, бесконечно голубое,
Небо, золотое от лучей.
И чего ещё ты хочешь, сердце?
Разве счастье – сказка или ложь?
Для чего ж соблазнам иноверца
Ты себя покорно отдаёшь?
Разве снова хочешь ты отравы,
Хочешь биться в огненном бреду,
Разве ты не властно жить, как травы
В этом упоительном саду?
При жизни Теофиль Готье пользовался известностью как автор фельетонов о театре и литературе, сотни их были опубликованы в «La Presse» и «Journal Officiel». Ради заработка он писал обо всём: приключения, путешествия, любовные интриги, драматические коллизии, заметки и образы – всё хорошо складывалось в его рассказах, романах, статьях и исследованиях. Приветливый собеседник, обладавший великолепной памятью, Готье отдавал поэзии всё свободное время, которого не доставало, и он прозвал его десятой музой. Страстный поклонник всего неискусственного, предлагая гранить слова, как алмазы, он сравнивал поэта с ювелиром и оттого считался холодным: «Искусство тем прекрасней, чем взятый материал бесстрастней: стих, мрамор иль металл».
– Гумилёв с огненным своим, но затаённым горением принял обиду, нанесённую Готье, как свою собственную, – замечал Николай Оцуп. («Н. С. Гумилёв». С. 185).
Искусство чуждо искусственности. Любое напряжение чревато для конструкции – чем больше огрехов, тем скорее она рухнет под собственной тяжестью. Сыростью тянет из погребов – устаревает, отсыревая или окостеневая, и словесный «материал». Слово мертво, если не вложить в него душу и не призвать души, что услышат его.
Холод в технике – страсть в форме:
«Над стихом надо изводиться, как пианисту над клавишами, чтобы усвоить технику. Это не одно вдохновение, но и трудная наука. Легче ювелиру выучиться чеканить драгоценные металлы… А ведь наш русский язык именно драгоценнейший из них. Нет в мире другого, равного ему – по красоте звука и по гармонии концепции». (А. Левинсон. «Гумилёв». С. 231).
Именно так, не чураясь молодёжи и любопытных глаз, «настоящий паладин» (В. И. Немирович-Данченко) работал над стихом и требовал того же от других. Неукоснительность и беспощадность по отношению к материалу и технике словесного святого ремесла сочеталась в Н. С. Гумилёве с талантом благожелательного педагога, который и правда мог позволить себе, чтобы его мольба – завет прошлых веков, память, хранящая нынешний день, – была одарена сияющим поцелуем новой весны.
Последняя мольба
Я вас люблю: моё признанье
Идёт к семнадцати годам!
Я – только сумрак, вы – сиянье,
Мне – только зимы, вёсны – вам.
Мои виски уже покрыли
Кладбища белые цветы,
И скоро целый ворох лилий
Сокроет все мои мечты.
Уже звезда моя прощальным
Вдали сияет мне лучом,
Уже на холме погребальном
Я вижу мой последний дом.
Но если бы вы подарили
Мне поцелуй один, как знать! –
Я мог бы и в глухой могиле
С покойным сердцем отдыхать.
(Т. Готье)
Эйдологии мэтра «смотрели в века», братские, сестринские и супружеские поцелуи «жили в минутах», цеховики «ждали Субботы из Суббот» – дня, когда сами будут «зрячими и странно знающими». На исходе революционного лихолетья основоположники акмеизма – они же и самые ярые бунтари – либо отреклись, как «взбалмошный Городецкий», либо отошли от некогда провозглашённой школы. Революция раскидала их, как ветер – хворост: Ахматова после развода с Гумилёвым одно время жила буквально взаперти у нового мужа; Мандельштам, спасаясь от голода, много путешествовал и переезжал, пока не женился, что всё равно не положило конец его странствиям. Оба они – и Ахматова, и Мандельштам – весьма неприязненно относились к работе переводчика, хотя в силу жизненных обстоятельств, «становясь на горло собственной песне», вынуждены были в той или иной мере заниматься стихотворными переводами.
В конце тревог, удач и слепых блужданий Надежда Яковлевна Мандельштам, супруга поэта, свидетельствовала зряче и знающе:
«Сознание абсолютной неразделимости формы и содержания вытекало, по-видимому, из самого процесса работы над стихами. Стихи зарождались благодаря единому импульсу, и погудка, звучавшая в ушах, уже заключала то, что мы называем содержанием. В “Разговоре о Данте” О[сип] М[андельштам] сравнил “форму” с губкой, из которой выжимается “содержание”. Если губка сухая и ничего не содержит, то из неё ничего и не выжмешь. Противоположный путь: для данного заранее содержания подбирается соответствующая форма. Этот путь О[сип] М[андельштам] проклял в том же “Разговоре о Данте”, а людей, идущих этим путём, назвал “переводчиками готового смысла”».
(Н. Я. Мандельштам. «Воспоминания». С. 195)
По мнению Ахматовой, Осип Мандельштам вообще был врагом стихотворных переводов, в которые «утекает творческая энергия». Она слышала, как он сказал Пастернаку:
– Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихотворений. («Листки из дневника». С. 39–40).
Сама Анна Андреевна переводила, когда ей было «уже всё равно», полагая, что «в творческий период поэту, конечно, переводить нельзя. Это то же самое, что есть свой мозг». (См.: Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 1 августа 1952 года). Про себя говорила:
– Я ведь никогда не работаю.
На вопрос Лидии Корнеевны Чуковской: «А переводы?» – отвечала:
– Весьма трудоёмкая форма безделия. («Записки…». Т. 3. 3 февраля 1964 года).
Я в коридоре дней сомкн;тых,
Где даже небо – тяжкий гнёт,
Смотрю в века, живу в минутах,
Но жду Субботы из Суббот;
Конца тревогам и удачам,
Слепым блужданиям души…
О день, когда я буду зрячим
И странно знающим, спеши!
Я душу обрету иную,
Всё, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
И тот, кто шёл со мною рядом
В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине;
Учил молчать, учил бороться,
Всей древней мудрости земли,
Положит посох, обернётся
И скажет просто: «Мы пришли».
Под воздействием Гумилёва начал переводить Готье и Всеволод Александрович Рождественский – секретарь «Союза поэтов» и один из «младших» акмеистов. Книжка «Избранных стихотворений» Готье в его переводе вышла вскоре после гибели Гумилёва. Перелистывая страницы жизни в 1945-м, он ещё рассказывает об учителе; позднее, в 1962-м, избегает даже имени Гумилёва.
«Второй “Цех поэтов” просуществовал сравнительно недолгое время. Он распался вскоре после того, как А. А. [Блок] покинул пост председателя “Союза поэтов”, а вместе с ним ушла и группа сочувствующих ему членов правления. Уехали за границу Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп, Ир. Одоевцева. Н. Гумилёв <…> остался работать во “Всемирной литературе”, продолжал вместе с К. И. Чуковским вести занятия с молодыми поэтами-переводчиками в “Студии” издательства. Занятия эти были очень интересны и привлекали немало молодёжи. Н. Ст. оказался опытным, умелым и многознающим педагогом. Oн строил свои лекции так, что они превращались в живую беседу не только о стихотворном переводе, но и о поэзии вообще. Правда, в основном речь шла о формальной стороне дела. Ему очень хотелось представить творческий процесс как нечто такое, что вполне поддаётся точному анализу. Он был убеждён в том, что любое стихотворение не только можно разложить на составные части, но и найти законы соотношения этих частей. Одна из его теоретических статей так и называется “Анатомия стихотворения”. И конечно же, наукообразные термины то и дело сходили с его языка. Если речь шла о переводе, то это были: “эквиритмичность”, “эквилинеарность”, “смысловой центр”; если о поэзии вообще – “эйдология” (наука о системе образов), “композиция”, “глоссолалия” и т. д. В те времена подобные термины были внове, особенно для молодёжи, да и само анатомирование стихотворных строк казалось подобием лингвистической алхимии. Но попутно сообщалось немало любопытных и полезных наблюдений над строфикой, над методом рифмовки, над законами звукописи, над основными приёмами художественной выразительности. Историю мировой поэзии Н. С., владевший несколькими иностранными языками, знал прекрасно и щедро черпал из неё выразительные и убедительные примеры. Оставалось удивляться тому, что сам он отнюдь не был поэтом-алхимиком и создавал не мёртвые стихотворные схемы, а стихи, полные жизни и горячего авторского темперамента. Впрочем, он и сам признавался в минуты откровенности: “Конечно, стихотворение можно подвергнуть тщательному химическому анализу, но всегда остаётся какая-то нерастворимая часть. Она-то и делает стихи поэзией”. “Что же это такое – нерастворимая часть?” – “Не знаю, честное слово, не знаю. Спросите у Блока!”
(Вс. А. Рождественский. «Н. С. Гумилёв»)
Феллашка
Акварель принцессы М.
Каприз кистей, игравших краской,
И императорских забав,
Феллашка ваша – сфинкс под маской,
Загадку чувствам загадав.
Ах, мода, полная законов, –
И маска та, и ткань хламид;
Она Эдипов из салонов
Своею тайною томит.
Вуаль Изида сохранила
Для новых Нильских дочерей;
Но под повязкой два светила
Сияют, пламени светлей.
Глаза! Они глядят так сладко,
В них чувственность с мечтой слита,
И в их речах звучит отгадка:
«Любовью будь, я – красота».
(Т. Готье)
Академик «Академии стиха», у которого вряд ли отыщется хотя бы одно живое стихотворение, Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949) и редактор «Аполлона», «третьестепенный лирик» (А. В. Фёдоров. С. 18) Сергей Константинович Маковский (1877–1962) придерживались несколько иного мнения о Гумилёве (мог ли при этом похвастать отменной грамотностью сам Маковский, история умалчивает):
«Особенно протестовал Вячеслав Иванов, авторитет для аполлоновцев непререкаемый. Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как мог я поручить ему “Письма о русской поэзии”, иначе говоря – дать возможность вести в журнале “свою линию”. “Ведь он глуп, – говорил Вячеслав Иванов, – да и плохо образован, даже университета окончить не мог, языков не знает, мало начитан”…
В этом, несомненно, была правда… Гумилёв любил книгу, и мысли его большею частью были книжные, но точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один – русский, да и то с запинкой (писал не без орфографических ошибок, не умел расставлять знаков препинания, приносил стихи и говорил: “а запятые расставьте сами!”). По-французски кое-как понимал, но в своих переводах французов (напр. Теофиля Готье) поражал иногда невероятными ляпсусами. Помню, принёс он как-то один из своих переводов. Предпоследнюю строку в стихотворении Готье “La mansarde” (где сказано о старухе у окна – “devant Minet, qu’elle chapitre”), он перевёл: “Читала из Четьи-Минеи”… Так и было опубликовано, за что переводчика жестоко высмеял Андрей Левинсон в “Речи” (Об этой “стреле” Левинсона напомнил мне, в письме о моей характеристике Гумилёва, подтверждая моё мнение о его малообразованности – Георгий Иванов)».
(С. Маковский. «Николай Гумилёв». С. 49)
Иллюзия, что один опыт может быть записан и передан при прочтении, а другой нужно непременно пережить самому, заразительна. Не успев удостовериться, смертелен ли цианид, скептик испускает дух. И что в таком случае жизненный опыт? Неусвоенные уроки, трояки в четверти. Какие мысли – книжные? Или варварам снова пройтись по Риму, чтобы мы с гордостью могли заявить, что книжные мысли подтверждены практикой? Или каждые полвека повторять геноцид и все нравственные перипетии прошлого, чтобы следовать иллюзии, будто всякое знание требует экспериментальной проверки? Опытный, но не умудрённый критик заверяет, что существуют точные знания, как ракеты с лазерным наведением, – а те опять бьют мимо цели! Гордость ума! Увы, знаки препинания, грамотность – калькуляция прибылей и убытков по разрядам и запятым. Только если пуста сокровищница на небесах, разве есть что спасать?
Вы все, паладины Зелёного Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!
А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в тёмном порту,
Скитальцы-арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту!
И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!
Как странно, как сладко входить в ваши грёзы,
Заветные ваши шептать имена
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина!
И кажется: в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчёлы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»
И карлики с птицами спорят за гнёзда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
Гордость ума затемняет пламенное небо Эллады и иссушает фонтаны в садах испанских мавров.
– И не только гордость ума, а глупость ума. А главное – плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума. (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина»).
Падение империй, война и мор – это пройдено не однажды. И повторенье не всегда мать ученья, разве что повторенье книжное, вполне достаточное для того, чтобы извлечь из него уроки. Привычка учить правильно изъясняться на родном языке похвальна. Отчего же не войдёт в привычку поученье азбучным истинам? Менее чем за полвека до падения Римской империи Блаженный Августин исповедовал свою душу:
«Посмотри, Господи, и терпеливо, как Ты и смотришь, посмотри, как тщательно соблюдают сыны человеческие правила, касающиеся букв и слогов, полученные ими от прежних мастеров речи, и как пренебрегают они от Тебя полученными непреложными правилами вечного спасения. Если человек, знакомый с этими старыми правилами относительно звуков или обучающий им, произнесёт вопреки грамматики слово homo без придыхания в первом слоге, то люди возмутятся больше, чем в том случае, если, вопреки заповедям Твоим, он, человек, будет ненавидеть человека. Ужели любой враг может оказаться опаснее, чем сама ненависть, бушующая против этого врага? можно ли, преследуя другого, погубить его страшнее, чем губит вражда собственное сердце? И, конечно, знание грамматики живёт не глубже в сердце, чем запечатлённое в нём сознание, что ты делаешь другому то, чего сам терпеть не пожелаешь».
(Августин. «Исповедь». С. 19–20)
Андрей Левинсон, – тот, кто ради фельетона пустил «стрелу» в коллегу, с которым отвечал за французский отдел «Всемирной литературы», – в 1920 году перебрался в Берлин, а оттуда во Францию. В Париже 26 сентября 1921 года он принял участие в митинге протеста против красного террора. «Блаженны мёртвые» – его первый отклик на гибель поэта: «Если мы не можем помочь, надо хоть п о м н и т ь». Позднее вполне искренне и серьёзно Андрей Левинсон признавался в «Современных записках»:
«Мне доныне кажется лучшим памятником этой поры в жизни Гумилёва бесценный перевод “Эмалей и Камей”, поистине чудо перевоплощения в облик любимого им Готье. Нельзя представить, при коренной разнице в стихосложении французском и русском, в естественном ритме и артикуляции обоих языков, более разительного впечатления тождественности обоих текстов. И не подумайте, что столь полной аналогии возможно достигнуть лишь обдуманностью и совершенством фактуры, выработанностью ремесла; тут нужно постижение более глубокое, поэтическое братство с иноязычным стихотворцем».
(А. Левинсон. «Гумилёв». С. 215)
Тайное родство
Пантеистический мадригал
Давно две мраморных громады,
Из них воздвигнут был фронтон,
Под небом пламенным Эллады
Лелеяли свой белый сон;
Мечтая меж подводных лилий,
Что Афродита всё жива,
Два перла в бездне говорили
Друг другу странные слова.
Среди садов Генералифа,
Где бьют фонтаны с высоты,
Две розы при дворе калифа
Сплели между собой цветы.
В Венеции над куполами,
С ногами красными, как кровь,
Два голубя спустились сами,
Чтоб вечной стала их любовь.
Голубка, мрамор, перл и розы –
Всё погибают в свой черёд,
Перл тает, губят цвет морозы,
Смерть птицам, мрамор упадёт.
И, расставаясь, каждый атом
Ложится в бездну вещества
Посевом царственно богатым
Для форм, творений божества.
Но в превращеньях незаметных
Прекрасной плотью белый прах,
А роза краской губ приветных
В иных становятся телах.
Голубки снова бьют крылами
В сердцах, познавших мир утех,
И перлы, ставшие зубами,
Весёлый освещают смех.
Здесь зарожденье тех симпатий,
Чей пыл и нежен и остёр,
Чтоб души, чутки к благодати,
Друг в друге встретили сестёр.
Покорный сладким ароматам,
Зовущим краскам иль лучам,
Всё к этому стремится атом,
Как жадная пчела к цветам.
И вспоминаются мечтанья
Там, на фронтоне иль в волнах,
Давно увядшие признанья
Перед фонтанами в садах,
Над куполами белой птицы
И взмахи крыльев, и любовь,
И вот покорные частицы
Друг друга ищут, любят вновь.
Любовь, как прежде, стала бурной,
В тумане прошлое встаёт,
И на губах цветок пурпурный
Себя, как прежде, узнаёт.
В зубах отливом перламутра
Сияют перлы вечно те ж;
И, кожа девушек в час утра,
Старинный мрамор юн и свеж.
Вы, странных полная предвестий,
Какой фронтон, какой поток,
Сад иль собор нас знали вместе,
Голубку, мрамор, перл, цветок?
(Т. Готье)
Во множестве опытов стихотворного перевода Н. С. Гумилёв различал три способа:
«…при первом переводчик пользуется случайно пришедшим ему в голову размером и сочетанием рифм, своим собственным словарем, часто чуждым автору, по личному усмотрению то удлиняет, то сокращает подлинник; ясно, что такой перевод можно назвать только любительским.
При втором способе переводчик поступает в общем так же, только приводя теоретическое оправдание своему поступку; он уверяет, что если бы переводимый поэт писал по-русски, он писал бы именно так. Этот способ был очень распространён в ХVIII веке. Поп в Англии, Костров у нас так переводили Гомера и пользовались необычайным успехом. ХIХ век отверг этот способ, но следы его сохранились до наших дней. И теперь ещё некоторые думают, что можно заменять один размер другим, например, шестистопный пятистопным, отказываться от рифм, вводить новые образы и так далее. Сохранённый дух должен оправдать всё. Однако поэт, достойный этого имени, пользуется именно формой, как единственным средством выразить дух».
(Н. С. Гумилёв. «О стихотворных переводах»)
Именно формой, ведь стихотворение – это прежде всего мысль, а поэзия – форма: то, что содержит. Мысль, высказанная в образе, мысль, вдохновлённая чувством, будоражащим и непосредственно предшествующим написанию стихотворения. Ведь поэт не экспериментирует с «материалом» и не выдвигает концепции, как это может показаться в некоторых случаях: посредством слова он расточает «алмазы, яхонты, рубины», накопленные душой и огранённые сердцем.
Страсть не в материале и не в технике исполнения – наоборот: они-то как раз требуют ясного ума и твёрдой руки. Страсть в самой форме, как в ассимиляции с нравами и обычаями страны – наслаждение путешествием. Культура предлагает человеку пути к храму в самом себе. Варварам неведомы эти пути, и оттого они не умеют ценить форму. Пал Рим, пал и Константинополь – тысяча лет разделяет эти падения; ради византийского искусства Готье едет в Россию:
«Я отправился в Константинополь, чтобы быть мусульманином в своё удовольствие; в Грецию – для Парфенона и Фидия, в Россию – для снега, икры и византийского искусства, в Египет – для Нила и Клеопатры, в Неаполь – для Помпейского залива, в Венецию – для Сан-Марко и дворца Дожей. Ассимилироваться с нравами и обычаями страны, которую посещаешь, – мой принцип; и нет другого средства вас видеть и наслаждаться путешествием».
(Цит. по: Н. С. Гумилёв. «Теофиль Готь». С. 231)
Алмаз сердца
Хранит подарок милой каждый
Влюблённый в сердце ли, в столе,
Его лаская с острой жаждой
В часы надежд иль в горькой мгле.
Один – ах, всё влюблённый смеет, –
Улыбкой светлой ободрён,
Взял прядь волос, что голубеет
Чернее, чем крыла ворон.
Другой отрезал нежный локон
На шее, что сумел склонить,
Волнистый, мягкий, словно кокон,
Прядущий шёлковую нить.
А третий вспоминает сладко
Про ящик, гроб своей тоски,
Где скрыта белая перчатка,
Для всякой узкая руки.
Тот прячет пармские фиалки
В благоуханное саше,
Подарок свежий, ныне жалкий,
Чтоб нежность сохранять в душе.
А этот милой Сандрильоной
Потерянную туфлю чтит,
А тот ещё, как встарь влюблённый,
Вздох в маске кружевной хранит.
Нет у меня блестящей пряди,
Цветов, перчатки, башмачка,
Но есть зато в моей тетради
Слеза средь одного листка.
То капелька росы мгновенной,
Как небо голубых очей,
То драгоценность, жемчуг пенный,
Растаявший в любви моей.
И, как сокровище Офира,
Мне блещет тёмное пятно,
Алмазом светлым из сапфира
С бумаги синей взнесено.
Я помню, как упала эта
Слеза, хранительница нег,
На строчку моего сонета
Из глаз, не плакавших вовек.
(Т. Готье)
«Эмали и камеи» в переводе Н. С. Гумилёва увидели свет в издательстве М. В. Попова в 1914 году. В конце 1910-х годов «Всемирная литература» тоже приступила к подготовке публикации сочинений Теофиля Готье, но до печати дело так и не дошло. Предисловие к неизданной книге Николай Степанович заключил так:
«Позже, когда французская поэзия разделилась на два рукава, с одной стороны в журнале парнасцев “Современный Парнас” в первом же номере и на первом месте были напечатаны стихи Готье, а с другой – “Цветы зла” Бодлера, книга, положившая по мненью многих основанье символизма, были посвящены “безгрешному поэту, совершенному волшебнику французского слова Теофилю Готье”. Только Верлэн своей проповедью милого, вольного, несовершенного искусства заставил французских поэтов несколько позабыть того, кто и имел все права быть их учителем. Культ Теофиля Готье переходит в Англию и там культивируется Суинберном и особенно Оскаром Уайльдом. В Германии его влиянье можно было бы проследить на Стефане Георге. В России стихи Теофиля Готье переводились крайне редко, и самое имя его было мало известно. Однако, когда в 1914 году вышел полный перевод “Эмалей и камей”, он был принят чрезвычайно благосклонно и критикой, и публикой, что, конечно, указывает на роль, которую Теофилю Готье суждено сыграть в деле развития русской поэзии».
(Цит. по: Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 342)
После фельетона
Ах! Не одной колонной чёрной
Мой вытянулся фельетон,
И украшает он покорно
Газеты тягостный фронтон.
Свобода! Я не разбираю
Мертворождённых пьес теперь…
Я на неделю запираю
Мою пред вашим носом дверь.
И нити мелодрамы новой
Не будут путаться опять
Меж нитей шёлковой основы,
Которую хочу я ткать.
И, обретя в моём стакане
Здоровье, цветшее давно,
Я в обществе былых мечтаний
Моё испробую вино:
Вино, где мысль моя сияла
И нет чужого ничего,
Что жизнь, работник, выжимала
Из гроздей сердца моего.
(Т. Готье)
Http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapter_7_22.htm
В Библии и в Учениях Вознесенных Владык слово «сердце» употребляется в прямом и философском значении. Оно символизирует, как правило, сущность человеческой личности, сущность Бога, а также сущность Вознесенного Владыки. Сердце является средоточием души и духа. В сердце коренятся глубинные мотивы человеческих поступков, и внутри него живет «сокровенный сердца человек».
Владыки часто говорят о сердце как о месте, куда они приходят и о месте, куда мы можем прийти к ним. « Войдите в мое сердце, ибо я – в вашем сердце» (Маха Чохан). Все совершенство Бога исходит из Его сердца и в центре нашего сердца находится пламя истинной Космической Идентичности, которое является открытой дверью к Богу. Через эту открытую дверь Владыки приходят в нашу жизнь и несут великий Луч Любви.
В этой точке сердца происходит слияние двух миров, духовного и физического. Сюда сходит по кристальной струне чистейшая субстанция Бога. Чаша сердца, наполняясь божественным светом, может бесконечно совершенствоваться, кристаллизуя дух. Сердечная чаша (чакра) имеет двенадцать лепестков, которые символически изображают добродетели, но может иметь тысячу лепестков, «ибо коли¬чество лепестков увеличивается благодаря пламени милосердия, сострада-нию и мудрости...».(6)
«Это умножение - будь то огни прощения или пяти талантов, или осу¬ществляемое для исцеления прокаженных - всегда вы¬полняется путем служения жизни, когда истинный ученик становится служителем потребностей Христа во всех. Чем больше человек осознает нужду человечества и желает помочь нести бремя этой нужды, тем большую энергию он способен извлечь из великого резервуара жизни, которая может быть привлечена через сердце и из причинного тела, а затем закреплена в солнечном сплетении - резервуаре в материи энергий покоя». (1)
«Каждый святой, во¬шедший в небесные храмы, возвеличивал Господа, и поэтому путь Христа и Буд¬ды поистине является путем священного сердца».(6) Путь Священного сердца это путь по которому нас ведут Владыки.
Сердце Иисуса называют Священным, что свидетельствует о его Божественности и о том, что он через свое сердце освящает людей. Сердце, отданное Христу, становиться сосудом, вмещающим Богобоязненность, Бого-почитание и Бого-восхваление. Именно через сердце человек обретает связь с Богом и Его духовную сущность. Но только чистые сердцем, узрят Бога. Любить Господа, прежде всего, нужно сердцем и только затем душой, волей и разумом. Сердце Иисуса своей любовью способно воспламенить сердца, «благословить наши начинания, как духовные, так и мирские, отвратить все неприятности, освятить наши утехи, смягчить наши страдания».(2)
Говоря о сердцах Владык, необходимо помнить, что чаши их сердец наполнены достижениями, обретенными Бого-качествами, которые стали совершенными в Духе. Это совершенство выражается в кристалле сердца. Обретение христоцельности, можно понимать, как обретение кристаллизации пламени Христа, то есть обретение преданности и постоянства в проявлении Христового совершенства, это реализация того Разума, который был реализован Христом Иисусом. «Это достижение уравновешенного действия Силы, Мудрости и Любви – Отца, Сына и Святого Духа и чистоты Матери посредством уравновешенного трехлепесткового пламени внутри сердца».(3) Это – Вера, ставшая совершенной в желании творить Божью Волю, Надежда, что ведет стезей праведности Христа Иисуса и чистейшая Любовь отдачи и обретения в Господе.
Самым совершенным кристаллом считают алмаз, его называют «царем камней». Древние греки употребляли в описании алмаза слово «несокрушимый» или «твердейший». Поэтому алмаз в Учении Владык символизирует высшее совершенство обретенных достижений.
Когда-то я долго искала ответ на вопрос о розе сердца. Я хотела понять, почему сердце сравнивают с розой? И однажды, Владыка явил мне понимание. Мне был показан кристалл, в который входил луч света, и свет, отражаясь от граней кристалла, излучался, образуя на поверхности огненные лепестки. Роза «дышала» испуская в мир благословенный свет. Многие Хранители Пламени имеют в своих сердцах кристаллы прежних достижений и Владыки, как опытные искусные мастера придают этим кристаллам благородный блеск.
Алмаз считается воплощением силы Бога и обладает самой высокой вибрацией. Правильно ограненный алмаз словно испускает лучи света, которые светятся даже в темноте. Поэтому сравнение алмаза со светом солнца, спустившимся на землю и охлажденным временем, достаточно правильно показывает процесс кристаллизации Божественного света. И сейчас в период темного цикла, кристаллы наших сердец должны излучать свет, принося в мир Божественные вибрации.
«Если я не буду светить, если ты не будешь светить, то кто осветит тьму?» Эти слова заставляют задуматься об ответственности, которая возложена на каждого Хранителя Пламени, который добровольно избрал путь Божественной воли.
В одном из писем Хранителей Пламени, мой американский друг Уильям Эспино написал, что «русские люди подобны алмазам». Он писал, что «Россия очень дорога Богу и поэтому сейчас в период возрождения России в Боге, воинство ангелов направлено сюда. Ибо когда Россия возвысится в Боге, то измениться весь мир. Россия сейчас познает трудности, потому что падшие бояться освобождения России, они бояться нарастания Божьей силы и набожности русских людей. Они бояться чистых сердец в Российских людях. Поэтому падшие стараются сдерживать и подавлять Россию и ее народ. Такие трудности подобно сжатию. Алмазы формируются под большим давлением в земле. Российские люди подобны алмазам».
В необычных условиях, существующих в глубинах земли, рождаются алмазы, которые имеют необычайную твердость, высокое светопреломление и замечательную игру цветов. «Радуга заточена в нем навечно» - так описал красоту алмаза персидский поэт Хафиз (5) и эти строки очень ярко отображают достижение высшего совершенства Божественных качеств Семи Лучей на пути Христосовершенствования.
В добродетельных сердцах светоносцев происходит кристаллизация Божественного пламени. Каждый светоносный человек носит в себе неповторимый узор божественного предназначения, поэтому каждый кристалл в сердцах светоносцев не подражаем по своей природе, и при помощи мастерства Владык может преобразоваться в бриллиант. Недаром о Сен Жермене свидетельствуют, что он мог «устранять поро¬ки алмазов и других драгоценных камней». Я думаю, что этот факт надо понимать не только в физическом смысле, но и в алхимическом.
«Точно также, как не ограненный алмаз, только что извлеченный из графита, является безжизненным и непривлекательным, так и духовная природа человека в его падшем состоянии весьма мало проявляет свою лучезарность. Точно также, как в руках искусного ювелира бесформенный камень, превращается в блистательный бриллиант, так и Божественный Гранильщик, полирует людскую душу до такой степени, что каждый ее атом начинает излучать Славу ее Творца». (8)
Алмаз сердца соединяет человека с космическими силами. Вознесенные Владыки являются членами Братства Алмазного Сердца, которое возглавляет возлюбленный Эль Мория. Говоря об алмазном сердце, мы говорим как об алмазном сердце преданности воле Бога. «Ибо воля Бога – это изначальный проект, светокопия каждого предприятия. Это основа любого дела. Это скелет вашего тела. Это эфирная энергия. Это эфирный огонь. Воля Бога – огненный бриллиант в вашем сердце. Воля Бога – это ваша воля быть Им в проявлении. Если бы не эта воля, вы не находились бы сейчас в проявлении». (7)
Алмаз сердца Эль Мории, алмаз преданности воле Бога являются центром притяжения, пробуждающим человечество от летаргии, от векового сна к возрождению силы, отваги, самодисциплины, которые помогут человеку отказаться от саморазрушения в праздности, чувственности и всевозможных удовольствиях.
Алмазное сердце Эль Мории это образец следованию Разуму Бога, следованию Реальности Жизни, которая приведет к великой цели, для которой мы были рождены.
«Владыка являет Божественные атрибуты: мужество, уверенность, силу, решительность, самостоятельность, надежность, веру и инициативу. Они суть качества принципа Отца - государственного деятеля, руководите¬ля, правителя. Поскольку Эль Мория смог отобразить эти важнейшие доб¬родетели, он пронес через множество воплощений венец власти и автори¬тета, правя успешно и мудро многими царствами. Его правление не было правлением диктатора, который требует от подданных подчинения своей человеческой воле. Скорее его принцип правления заключен в формуле «Бог-над-человеком», а истинный государственный деятель - это «началь¬ник от Бога». Он вдохновляет окружающих его людей на просветленное послушание святой воле Бога».(7)
Как алмаз теряет силу из-за греховности человека, который его носит, так и человек следующий путем человеческой воли, направленной на удовлетворение желаний, жажды удовольствий, чудес, сверхъестественного, стремление к власти и влиянию, растрачивая свои таланты, скатывается все ниже и ниже к инертности смертельного оцепенения. Карма не является волей Бога, она плод человеческой воли, его свободного выбора. Воля Бога ведет к изобильной жизни.
Алмаз называют камнем орлов, и действительно, те, кто носит алмаз в своем сердце, являются птицами высокого полета, которые устремляются ввысь к космической цели. К тому же образ орла является символом духовной победы и достижений, он символ мощи, силы и стремительности. Орел является символом тех, кто защищает, и заботиться от имени Бога о своем народе (Втор 32:11).
«Эдгар Кейси в своих провидениях много говорил о драгоценных камнях, он утверждал, что бриллиант хорош для сонастроя с бесконечностью».(4) И это также справедливо для качества сердца, ибо, чем выше проба вашего бриллианта, тем вы ближе приближаетесь к Богу.
Алмазное сердце является символом чистоты и невинности, и символизирует совершенство, непобедимость, силу и власть. Каждый из вас может вступить в Братство Алмазного сердца, но для этого, нужно обрести все те, качества, которые оно олицетворяет.
Антонида Бердникова
9 августа 2011 г.
Литература:
1. «Человеческая аура» Джвал Кул
2. «Ритуал богослужения Священному Сердцу Иисуса»
3. «Курс алхимии» Сен Жермен
4. «Чоханы семи лучей» Э.К.Профет
5. Э.И.Гоникман «Ваш талисман»
6. «Владыки и их обители» Э.К.Профет и Марк Л.Профет.
7. Эль Мория «Владыки семи лучей» записанных Марком и Э.К.Профетами
8. Мэнли П.Холл «Энциклопедическое изложение…»
Ирина Шевченко Алмазное сердце
Благодарю замечательных писательниц Анну Герасимову (Valkiria Dan) и Елену Тебневу за дружескую поддержку и своевременные замечания в процессе работы над книгой. Также спасибо Татьяне Березняк – моему первому читателю и критику.
Джед
Люблю пробежаться по лесу летней ночью. Размять мышцы, подышать свежим воздухом, шутки ради вспугнуть устроившихся на ночлег птиц и с удовольствием, в полный голос повыть на луну. Это ли не счастье? Но сегодня наслаждаться дикой свободой было некогда.
Там, где заканчивались деревья, начиналась широкая дорога, ведущая в предместье Велсинга. Именно здесь, а не в самом городе, вот уже четверть века предпочитали селиться те, кого Создатель не обидел ни финансами, ни родословной. Поговаривали, что даже бродячие кошки тут сплошь редких пород, пушистые и откормленные, а голуби приучены гадить в специально отведенных местах, а уж никак не на мраморные статуи, коими каждый уважающий себя дэй спешил украсить вход в свою резиденцию.
Особняк Лен-Лерронов в этом плане не был исключением. Две каменные девы с ветвями жасмина в руках, что-то там символизируя, застыли по обе стороны распахнутых в данное время ворот, к которым то и дело подкатывали роскошные экипажи. Уверен, большинство гостей, спешивших сюда, чтобы поздравить супругу хозяина с днем рождения, проживали поблизости, всего в нескольких минутах ходьбы, но никому из них и в голову не пришло этим дивным вечером пройтись пешком. Хотя нет, вот пожилая чета: худой как щепка дэй в расшитом золотом черном камзоле и невысокая пышнотелая дэйна в платье, напоминающем цветочную клумбу. Притопали на своих двоих… то есть четырех, если считать в сумме. Корона Создателя, какими взглядами их одарили! Позор, пожизненный позор! Потому я и не посещаю подобных сборищ: никогда не знаешь, чем вызовешь всеобщее порицание. Однако сегодня мне все же придется выбраться из кустов напротив особняка и наведаться в жилище Лен-Лерронов. И я уже знал, как это сделаю.
Четверо охранников дежурили у ворот, еще двое с короткими интервалами обходили дом вдоль садовой ограды, и восемь – десять человек было в самом саду. Это не считая тех двоих, что стояли на высоком крыльце, почтительными, но цепкими взглядами ощупывая прибывающих гостей. Но я и не собирался пользоваться парадным входом. Дождался, пока мимо промарширует очередной патруль, протиснулся между прутьями решетки, короткими перебежками, низко пригибаясь к земле, пересек сад и остановился перед увитой диким виноградом стеной. Комната дэйны Авроры на втором этаже, третье окно слева, приоткрытое, как я вижу. Сейчас хозяйка встречает гостей, но после, через час-два, наверняка поднимется к себе, чтобы припудриться, поправить прическу или еще что-нибудь в этом роде. Все женщины так делают. А потому мой план безупречен. Заберусь в ее комнату и дождусь прекрасную дэйну. Вот только облик сменю – человеком все же удобнее лазать по стенам.
Вверх, вверх, вверх… подоконник… зацепился, подтянулся, забросил ногу… пол. Я на месте.
Кхм… Дэйна Аврора – тоже. До этого я видел ее лишь мельком и издали, и стоит признать, что вблизи она еще привлекательней: элегантное черное платье подчеркивает соблазнительную фигурку, золотистые локоны собраны в замысловатую прическу, украшенную бриллиантами и жемчугом, маленький, чуть вздернутый носик, пухлые губки и огромные синие глаза. Хотя не знаю, были бы они такими огромными, не ввались я столь бесцеремонным образом через окно.
– Помогите! – закричала дама.
Естественная реакция, когда в твою комнату влезает голый мужчина. Но кричала она отчего-то шепотом и смотрела при этом так, что я почувствовал, как начинаю краснеть.
– Помогите! – продолжала шептать она с придыханием. – Насилуют!
Размечталась! Впрочем, будь у меня побольше времени… Но чего нет, того нет.
– Поверьте, у меня и в мыслях не было, – улыбнулся я, демонстрируя не до конца уменьшившиеся клыки.
– У… убивают? – испуганно пролепетала женщина, закатила глаза и хлопнулась в обморок.
Надеюсь, в настоящий и достаточно глубокий.
– Всего лишь немножечко грабят, – сообщил я бесчувственному телу, снимая с впечатлительной дэйны колье.
Готово! Теперь – ожерелье в зубы, ноги в руки, и уходить, пока она не очнулась и не начала орать по-настоящему.
Выпрыгнув в окно, я приземлился уже на четыре лапы, добежал до решетки, выбрался за ограду и нырнул в придорожную канаву – лучше провонять слитыми сюда нечистотами, чем позволить собакам взять след.
А ведь мне не хотелось опускаться до грабежа. Сколько раз я пытался купить у Роджера Лен-Леррона камень! Не колье – всего один камень! Нет же, баронет уперся рогом (а судя по поведению его супруги, рога у него имеются) и заявил, что это бесценная семейная реликвия, которую он жаждет сохранить для потомков. Ха! Алмаз в семействе Лен-Лерронов не более года, а уже реликвия! Придется несговорчивому дэю подыскать для наследников новую.
Пробежался по лесочку, бережно сжимая колье в зубах, переплыл реку (заодно и отмылся), вышел на берег и отряхнулся, обдав брызгами шагнувшего на встречу Унго.
– Вы быстро справились, дэй Джед. Не было ничего непредвиденного?
– Нет, все прошло по плану… почти.
Как оказалось, далеко не все. Я украл не тот алмаз. Точнее, украл совсем не алмаз. Я понял это, уже добравшись до дома, который снял в начале месяца на окраине Велсинга. Должно быть, на камень навели иллюзию, и пока она действовала, распознать подделку было нелегко. Но теперь, спустя два часа и на достаточном отдалении от особняка Лен-Лерронов, чары развеялись, и стало ясно, что это всего лишь дешевая стекляшка.
– Тысяча демонов!
Остальные камни были настоящими, но в моих глазах это не прибавляло ожерелью ценности. Я со злостью отшвырнул бесполезное украшение.
– Можно вернуть его владельцу, – осторожно предложил Унго, поднимая колье.
– Или выкинуть в выгребную яму.
Меня накрыла волна бессилия и безразличия. Человек в таких случаях тянется к бутылке, волк – забивается в логово, а метаморф… Метаморф продолжает строить планы, чтобы вконец не раскиснуть.
– Нужно выяснить, куда Лен-Леррон дел настоящий камень. Либо он его продал, но пока этого не афиширует, либо алмаз все еще у него, хранится под замком, а на многолюдные приемы его жена надевает подделку. На всякий случай. Такой, как сегодня, например.
– Вы найдете его, дэй Джед. Главное не отчаиваться.
Когда-нибудь я поборю в себе сословные предрассудки и признаюсь Унго, какую важную роль он играет в моей жизни. По сути этот чернокожий здоровяк – мой единственный друг. Друг, секретарь, дворецкий и камердинер. Незаменимый человек.
Мой дед, от нечего делать объехавший полмира, однажды посетил Тайлубе – маленькое островное государство с жутким климатом и еще более жуткими нравами. Там ему «посчастливилось» по незнанию обычаев чем-то обидеть одного из местных царьков. Запахло костром и международным конфликтом (все же какие-никакие дипломатические отношения с Тайлубе Вестолия поддерживала), и, чтобы уладить проблему, мой предприимчивый предок принес оскорбленному дикарю извинения и в доказательство добрых намерений подарил кольцо с рубином. Песий сын (они там искренне полагают себя потомками черного пса) извинения принял, кольцо вставил в нос, а деду преподнес ответный подарок – мальчишку лет семи. Я же говорю, жуткие нравы! Так в нашем доме появился Унго.
Ему было около пятнадцати, когда родился я. То есть, если мне сейчас тридцать, Унго уже сорок пять. И всю мою жизнь он рядом. В детстве он водил меня в городской парк и на набережную. Родители отпускали, не тревожась, – кто посмеет обидеть ребенка, которого сопровождает такая «нянюшка»? Высокий, широкоплечий, устрашающе черный. Черными были и толстогубое лицо с чуть приплюснутым носом, и глаза, и жесткие курчавые волосы. Костюмы он тоже носил и до сих пор носит исключительно черные. И во всей этой черноте было лишь два светлых пятна: накрахмаленный воротничок рубашки и ослепительно-белоснежная улыбка.
