Владимир Короленко: Старый звонарь. Валентин Галлактионович Короленко

Образовательные задачи: формирование положительной мотивации изучения художественного произведения; создание на уроке позитивного эмоционально психологического климата, развитие познавательного интереса учащихся к литературе как искусству слова, применение в процессе целостного анализа художественного текста знаний основных литературоведческих понятий; формирование личностного эмоционально-ценностного восприятия произведения искусства.

Развивающие задачи: создание на уроке психолого-педагогических условий для личностного роста ученика; учет возрастных особенностей и личностного опыта школьников в процессе морально-познавательной, ценностно ориентационной, творческой и коммуникативной деятельности учащихся; реализация индивидуальных способностей учащихся, развитие их дивергентного мышления и творческого потенциала.

Воспитательные задачи: воспитание гуманного отношения к окружающим, развитие культуры диалогового общения, формирование нравственно-духовных и эстетических идеалов учащихся.

Техническое оборудование: мультимедийная аппаратура, компьютер, презентация, «Вечерний звон »в исполнении трио «Реликт» и компьютерная запись Пасхального благовеста
Раздаточный материал: текст рассказа В.Г. Короленко «Старый звонарь», схема и алгоритм комплексного анализа текста, учебник русского языка С.И. Львовой с приложением, в котором находятся иллюстрации картин И.И. Левитана, В.Д. Поленова и соответствующие упражнения по стихотворению Н.М. Рубцова «Левитану».

Мысли учителя об этом этапе урока:

И еще одно произведение с тем же мотивом – небесного Голоса, колокольного звона; но вновь неповторимо, высоко, щемяще. Поистине слово – бесконечно.
Прочитан рассказ, и длится долгая пауза. Что это такой неожиданный конец, что он означает? Уже где-то внутри чувствуем, что заканчивается он смертью героя, но как-то это еще не все. И плакать хочется (и плачется!), и жалко, словно в чем-то и ты виноват.
Маленький рассказ Владимира Галактионовича Короленко – бесспорно, высокохудожественное произведение. К тому же в литературе, доступной детям, очень немного подобных страниц даже в русской классике. Ни пошлой сентиментальности, ни надуманности и искусственности сюжета – ничего такого, что называется ложью. Напротив, в простоте – и такое содержание, что сразу чувствуешь: имеет к тебе отношение! Хочется еще раз перечитать, в чем-то особо разобраться, что-то доглядеть.
После разговора о разговора о картине, после зримых образов живописного полотна вновь возвращаемся к образам словесным.
Работа с рассказом Короленко начнется с воссоздания картины мира в произведении (с использованием уже знакомого нам метода), написанной лаконично, но выразительно и с замечательной глубиной.

Время в рассказе

С этой категорией мы встречаемся сразу: рассказ начинается с указания времени суток:
«Стемнело». Это не просто указание на вечер; это указание на окончание времени и не только дня; в рассказе словно смыкаются его начало и конец, и по прочтении мы хорошо понимаем, что начало словно предваряет его финал, ведь речь пойдет о последних часах жизни старого звонаря.
Но это, конечно, не все, ученики сразу называют еще и время годового календарного круга: это вечер Пасхи, считанные часы до великого праздника Светлого Воскресения Христова, когда все любящие Бога будут торжествовать вместе с ним победу над смертью; как сказано в слове св. Иоанна Златоуста, читаемом в пасхальную службу: «Аще ктоблагочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества...» Напомним также звучащее в рассказе пасхальное песнопение: «Христос воскресе из мертвьх, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». «Сколько раз ждал урочного часа» этого старый звонарь!

Время в рассказе течет, изменяется. И читатель может это увидеть и оценить.
Время движется вперед; и постепенно темнеет в мире (в четвертой части рассказа уже не сумрак – мрак окутывает землю и прячет реку), и все больше и отчетливее видно небо. Время прекрасно чувствует звонарь: по звездам, по их небесному знамению определяет он, когда приходит урочный час.
Но наступает момент, когда время в рассказе словно забывает свой путь и отступает; и перед нами – целая история жизни Михеича. Перед внутренним его взором проходит череда картин: вот он «белокурым мальчонкой, вот уже «цветущий здоровьем и силой, а там – краткими всполохами – не юноша уже, но муж, – заботы и горе претерпевающий, труд непосильный поднимающий... И вот он вновь – седой старик, ждущий урочного часа.
Обратимся теперь к картине мира в рассказе. Небольшое селение, где-то далеко от многолюдья городов «приютившееся над дальней речкой, в бору. В нем едва ли не все – ветхое и старое; и «убогие хаты, и колокольня, и кресты могил; стар сам звонарь и старым названо его сердце; да и дьячок, зовущий Михеича, древен годами. В этом мире многое ждет своего урочного часа, многое могло бы задаться вопросом старого звонаря: что-то будет с ним через год?
В самой середине поселка – церковь, как и положено, на холмике; как и должно, в сердцевине человеческого селения. Сегодня сюда стекаются люди: «Порой из темной массы тихо шумящего леса выделяются фигуры пешеходов, проедет всадник, проскрипит телега. То жители одиноких лесных поселков собираются в свою церковь...» В темнеющем мире «ее окна светят огнями», видные издали.

В «самой середине поселка» – колокольня; вертикаль, устремленная к небу. В рассказе вообще очень важна эта вертикаль, символизирующая связь земли и неба; причем мы обнаруживаем ее не только в зримом облике колокольни, но во многом другом, не столь, может быть, заметном. Снизу вверх вопрошает дьячок звонаря, и сверху вниз отвечает тому Михеич; сверху (и не только с пространственной высоты) оглядывает старый звонарь свое село и свою жизнь; между небом и землей будут носиться звуки колоколов – сверху, где горят тысячи звезд, вниз – к освещенным пасхальными свечами и лампадами прихожанам и клиру, поющим здесь, на земле, славословия небу.
Пространство мира рассказа внутренне, пожалуй, даже не дву-, а. трехмерно; оно раскрывает свое настоящее содержание в том зримом образе, который видит с колокольни звонарь: «Внизу, вокруг церкви, маячили в темноте могилы сельского кладбища: старые кресты как будто охраняли их распростертыми руками... Оттуда, снизу, несся к Михеичу ароматный запах молодых почек и веяло грустным спокойствием вечного сна... Что-то будет с ним через год? Взберется ли он опять сюда, на вышку, под медный колокол, чтобы гулким ударом разбудить чутко дремлющую ночь, или будет лежать... вон там, в темном уголке кладбища, под крестом? Бог знает...» Вчитавшись повнимательнее, мы неожиданно обнаруживаем это «третье измерение»: крайние точки той вертикали, ось которой – колоколенка, а сердцевина – церковь; есть, с одной стороны, небо, с другой - лоно кладбищенской земли, могильный покой, осененный крестом; от него и сейчас «веяло грустным спокойствием вечного сна». И приоткрывается символический смысл тревожного внутреннего вопроса звонаря Михеича. Что впереди: жизнь близ неба, служение ему, внимание его знакам и его времени; или печальное (вечное?!) с ним расставание? Жизнь или смерть? Заметим, впрочем, как «снизу от земли» доносится не только «грустное спокойствие вечного сна», но и «ароматный запах молодых почек». Весна и здесь пробивается сквозь смерть.

Мы упомянули вскользь о свете в картине мира рассказа. Еще раз понаблюдаем за ней отдельно.
Красивая картина. Нужно лишь внимательно-внимательно ее рассмотреть.
Все потонуло в сумраке, лишь «кое-где мерцают огни». Свет церкви тут, в земном полумраке, доминирует: окна ее устойчиво и ясно «светят огнями». Маленьким и таким несильным огоньком поднимается снизу вверх фонарик звонаря: «Старый звонарь Михеич подымается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздух звезда, повиснет в пространстве». Кажется, ей там совсем-совсем одиноко.
Но еще немного времени, может быть столько, сколько нужно, чтобы привыкли глаза. И нам раскрывается удивительная картина: «Тысячи Божьих огней мелькают с высоты. Пламенный Бог поднялся уже высоко...»
Слабенький свет фонаря, еле-еле освещающего колокольню, – и торжественное сияние небесных лампад. Старческая мысль, вспыхивающая, «как угасающее пламя, скользя ярким, быстрым лучом, освещающим все закоулки прожитой жизни». Это уже о внутреннем свете, который разгорается в душе Михеича.
Но вот он – урочный час, «и кажется Михеичу, что ярче вспыхнули в темноте огни восковых свечей, и сильней заволновалась толпа, и забились хоругви... И звезды вспыхивали ярче, разгорались», отвечал звукам, идущим от самого сердца звонаря. Так, в самом ярком за все время действия рассказа свете, и уходит из мира звонарь Михеич.
Окинем взглядом описанную нами картину, подытожим. Наверное, так, как сделал это сам герой рассказа:
«Земля, и небо, и белое облако, тихо плывущее в лазури, и темный бор, невнятно шепчущий внизу, и плеск невидной во мраке речки – все это ему знакомо, все это ему родное... Недаром здесь прожита целая жизнь...»

Знакома ли нам, читателям, эта картина, которую созерцает герой рассказа Короленко?
Конечно, да. Она настолько проста, что не узнать ее невозможно, это просто земля и небо, облако, река, лес это храм Божий, стоящий в самой ее середине. Что же в ней? Жизнь, ни много ни мало. Без вычурности, экзотики, – в простоте. Жизнь русского человека.
Есть в этой жизни внутреннее содержание, которое, конечно, неизмеримо важнее внешнего, столь простого, незамысловатого. Не случайно видение прошлого, того, что уже никаким внешним взором не окинешь, возникает вслед за этим внешним общим абрисом мира. Картина мира, как мы уже говорили выше, размыкается в прошлое.

Что видит в своем прошлом Михеич? Что подлежит его оценке и какой?
Перед нами раскрывается путь героя.
Вот первый, буквальный еще подъем вверх, на колокольню, «белокурым мальчонкой», туда, где играет какой - то особенный ветер, «не тот, что подымает уличную пыль», другой, «высоко над землей машущий своими бесшумными крыльями». Это охваченность восторгом детской, отроческой, души, перед которой открывается «безграничный» («весь»!) мир, и рядом с нею, контрастом, вторжением настоящего времени, – улыбка старика: «Так вот – и жизнь... Смолоду конца ей не видишь и краю... Ан вот она вся, как на ладони, с начала и до самой вон той могилки, что облюбовал он себе в углу кладбища...» Милая, но честно пройденная дорога.
А вот следующая картина. В ней уже он в храме и теперь не покинет дом Божий. Это удивительный храм: в нем все живые. Но мы это понимаем: для Бога мертвых нет, равно и для Церкви – для тех, кто живет с нею. Перед внутренним взором Михеича (и перед читателем) проходит череда лиц дорогих, близких, памятных; «прокручивается» картина соборной жизни целого мира, в котором было многое, а как много горького, тяжелого, неправедного! Не только у него, но и у его «молодицы», его брата, его отца. И что интересно: всех их видит Михеич (и «ворога богатого»); со всеми он вместе, в храме, Богу предстоит. Урок-то какой: «Вот он сам, цветущий здоровьем и силой, полный бессознательной надежды на счастие, на радости жизни... Где оно, это счастие?..» И еще раз повторенное: «Непосильный труд, горе, забота... Где оно, это счастие?..»

Какой же ответ есть у старика на этот горький вопрос?
Самое важное и, может быть, удивительное и непонятное для современного сознания – то, что беды, тяготы, несправедливость людская не вызывают у героя рассказа гнева, злости, раздражения; нет злой памяти, хотя есть горечь и есть боль. Не судит Михеич мир и людей – не его это дело, и он это знает. Оттого и «ворогу» его в церкви Божией место есть: неправда людская тяжела, а Божий суд справедлив и страшен. «Кипит-разгорается у Михеича сердце, а темные лики икон сурово глядят со стены на людское горе и на людскую неправду... «Бог вас суди, Бог суди!» – шепчет старик и поникает седою головой, и слезы тихо льются по старым щекам звонаря».
Обратим внимание и на то, как снова возникает мотив времени: через замечательный образ собравшихся вместе, на одной службе мирян: «Старенький священник, покойник отец Наум, «возглашает» дрожащим голосом возгласы; сотни мужичьих голов, как спелые колосья от ветру, нагибаются и вновь подымаются…» Хлебное поле под ветром. Спелый колос, созревший плод, которому предстоит быть убранному хозяином поля – и очищенному от плевел. Помните:

Придет время,
Он отребит свое гумно,
Сберет пшеничное зерно
И в пламя бросит злое семя.

(П. А. Вяземский)

Но мотив ветра, колеблющего предстоящий мир, звучит не только в видении старого звонаря. Ветер в самом деле приходит в мир и обладает своим дуновением: это тот, что белокурому мальчонке казался особенным, не таким, как на земле, где он вздымает пыль; это он же, проснувшись от колокольного звона смешивается с летящими звуками, касается лица, раскачивает колокольню: «И казалось, старая колокольня дрожит и колеблется, и ветер, обвевающий лицо звонаря, трепещет могучими крыльями и вторит: «Христос воскресе!» Картина такая, будто ангелы – рядом и это их крылья разносят радостную весть. Так оно, надо полагать, и есть; не случайно пасхальный трезвон начинается именно в минуты, когда на земле поётся (священниками, идущими вместе с народом вокруг храма): «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити».
Слушает старый звонарь «звуки, поющие и плачущие, летящие к горнему небу и припадающие к бедной земле», и кажется ему, что он окружён сыновьями и внуками, что это их радостные голоса, голоса больших и малых, сливаются в один хор и поют ему про счастие и радость, которых он не видел в сове жизни… И дёргает верёвки старый звонарь, а слёзы бегут по лицу, и сердце усиленно бьётся иллюзией счастья». Так, в удивительном единении со всеми, под радостную весть о победе над смертью со звуками колоколов, звонящих как никогда, отходит от мира к Господу душа старого звонаря.

Вопрос к классу: Чем же заканчивается рассказ?

Но разве мы не дали ответа на вопрос? Да, конечно. Но присмотримся ещё к произведению: как писатель его завершает? Всмотримся в слово.
«Старый звонарь изнеможённо опустился на скамейку, и две последние слезы тихо катятся по бледным щекам…
Эй, посылайте на смену! Старый звонарь отзвонил…»
В финале рассказа не звучит слово «умер»,словно смерти и не было; старый звонарь закончил свою работу и, уставший, «изнеможённо опустился на скамейку». Закончил свою работу – здесь, на своей тёмной и тесной колокольне; вместе с тем свершил свой земной путь. Кончилось и страдание – и слёзы его действительно последние.
Служение же Богу божьего мира продолжается; ушедшему на покой звонарю нужен на смену другой работник.
…В пасхальном небе сияет «Пламенный воз», стремится ввысь звёздный поезд, и «совершаются далеко в горнем мире чудеса…»

PS. В конспект включены размышления, заметки учителя, проводившего этот урок.

Весеняя идиллия

Стемнело. Небольшое селение, приютившееся над дальнею речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой... Все тихо, задумчиво, грустно.

Село тихо дремлет.

Убогие хаты чуть выделяются темными очертаниями; кое-где мерцают огни; изредка скрипнут ворота; залает чуткая собака и смолкнет; порой из темной массы тихо шумящего леса выделяются фигуры пешеходов, проедет всадник, проскрипит телега. То жители одиноких лесных поселков собираются в свою церковь встречать весенний праздник.

Церковь стоит на холмике, в самой середине поселка. Окна ее светят огнями. Колокольня - старая, высокая, темная - тонет вершиной в лазури.

Скрипят ступени лестницы... Старый звонарь Михеич поднимается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве.

Тяжело старику взбираться по крутой лестнице. Не служат уже старые ноги, поизносился он сам, плохо видят глаза... Пора уж, пора старику на покой, да Бог не шлет смерти. Хоронил сыновей, хоронил внуков, провожал в домовину старых, провожал молодых, а сам все еще жив. Тяжело!.. Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел Бог опять...

Старик подошел к пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу вокруг церкви маячили в темноте могилы сельского кладбища; старые кресты как будто охраняли их распростертыми руками. Кое-где склонялись над ними березы, еще не покрытые листьями... Оттуда, снизу, несся к Михеичу ароматный запах молодых почек и веяло грустным спокойствием вечного сна...

Что-то будет с ним через год? Взберется ли он опять сюда, на вышку, под медный колокол, чтобы гулким ударом разбудить чутко дремлющую ночь, или будет лежать... вон там, в темном уголке кладбища, под крестом? Бог знает... Он готов, а пока привел Бог еще раз встретить праздник.

«Слава Те, Господи!» -шепчут старческие уста привычную формулу, и Михеич смотрит вверх на горящее миллионами огней звездное небо и крестится...

Михеич, а Михеич! - зовет его снизу дребезжащий, тоже старческий голос. Древний годами дьячок смотрит вверх на колокольню, даже приставляет ладонь к моргающим и слезящимся глазам, но все же не видит Михеича.

Что тебе? Здесь я! - отвечает звонарь, склоняясь с своей колокольни. - Аль не видишь?

Не вижу... А не пора ли и вдарить? По-твоему как?

Оба смотрят на звезды. Тысячи Божьих огней мигают на них с высоты. Пламенный «Воз» поднялся уже высоко... Михеич соображает.

Нет еще, погоди мало... Знаю ведь...

Он знает. Ему не нужно часов: Божьи звезды скажут ему, когда придет время... Земля и небо, и белое облако, тихо плывущее в лазури, и темный бор, невнятно шепчущий внизу, и плеск невидной во мраке речки - все это ему знакомо, все это ему родное... Недаром здесь прожита целая жизнь...

Перед ним оживает далекое прошлое... Он вспоминает, как в первый раз он с тятькой взобрался на эту колокольню... Господи Боже, как это давно и... как недавно!.. Он видит себя белокурым мальчонком; глаза его разгорелись; ветер, - но не тот, что подымает уличную пыль, а какой-то особенный, высоко над землей машущий своими бесшумными крыльями, - развевает его волосенки... Внизу далеко-далеко ходят какие-то маленькие люди, и домишки деревни тоже маленькие, и лес отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоит поселок, кажется такою громадною, почти безграничною.

Ан вон она, вся тут! - улыбнулся седой старик, взглянув на небольшую полянку.

Так вот и жизнь... Смолоду конца ей не видишь и краю... Анвот она вся, как на ладони, с начала и до самой вон той могилки, что облюбовал он себе в углу кладбища... И что ж, - слава Те, Господи! - пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля - ему мать... Скоро, уж скоро!..

Однако пора. Взглянув еще раз на звезды, Михеич поднялся, снял шапку, перекрестился и стал подбирать веревки от колокольни... Через минуту ночной воздух дрогнул от гулкого удара... Другой, третий, четвертый... один за другим наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучие, звонкие и певучие тоны...

Звон смолк. В церкви началась служба. В прежние годы Михеич всегда спускался по лестнице вниз и становился в углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пение. Но теперь он остался на своей вышке. Трудно ему; притом же он чувствовал какую-то истому. Он присел на скамейку и, слушая стихающий гул расколыхавшейся меди, глубоко задумался. О чем? Он сам едва ли мог бы ответить на этот вопрос... Колокольная вышка слабо освещалась его фонарем. Глухо гудящие колокола тонули во мраке; снизу, из церкви, по временам слабым рокотом доносилось пение, и ночной ветер шевелил веревки, привязанные к железным колокольным сердцам...

Старик опустил на грудь свою седую голову, в которой роились бессвязные представления. «Тропарь поют!» - думает он и видит себя тоже в церкви. На клиросе заливаются десятки детских голосов; старенький священник, покойный отец Наум, «возглашает» дрожащим голосом возгласы; сотни мужичьих голов, как спелые колосья от ветру, нагибаются и вновь подымаются... Мужики крестятся... Все знакомые лица и все-то покойники... Вот строгий облик отца; вот и старший брат истово крестится и вздыхает, стоя рядом с отцом. Вот и он сам, цветущий здоровьем и силой, полный бессознательной надежды на счастие, на радости жизни... Где оно, это счастие?.. Старческая мысль вспыхивает, как угасающее пламя, скользя ярким, быстрым лучом, освещающим все закоулки прожитой жизни... Непосильный труд, горе, забота... Где оно, это счастие? Тяжелая доля проведет морщины по молодому лицу, согнет могучую спину, научит вздыхать, как и старшего брата...

Но вот налево, среди деревенских баб, смиренно склонив голову, стоит его «молодица». Добрая была баба, царствие небесное! И много же приняла муки, сердешная... Нужда, да работа, да неисходное бабье горе иссушат красивую молодицу; потускнеют глаза и выражение вечного тупого испуга перед неожиданными ударами жизни заменит величавую красоту... Да где ее счастье?.. Один остался у них сын, надежда и радость, и того осилила людская неправда...

А вот и он, богатый ворог, бьет земные поклоны, замаливая кровавые сиротские слезы; торопливо взмахивает он на себя крестное знамение и падает на колени, и стукает лбом... И кипит-разгорается у Михеича сердце, а темные лики икон сурово глядят со стены на людское горе и на людскую неправду...

Все это прошло, все это там, назади... А теперь весь мир для него - это темная вышка, где ветер гудит в темноте, шевеля колокольными веревками... «Бог вас суди, Бог суди!» - шепчет старик и поникает седою головой, и слезы тихо льются по старым щекам звонаря...

Михеич, а Михеич!.. Что ж ты, али заснул? - кричат ему снизу.

Ась? - откликнулся старик и быстро вскочил на ноги. - Господи! Неужто и вправду заснул? Не было еще экого сраму!..

И Михеич быстро, привычною рукой хватает веревки. Внизу, точно муравейник, движется мужичья толпа: хоругви бьются в воздухе, поблескивая золотистою парчой... Вот обошли крестным ходом вокруг церкви, и до Михеича доносится радостный клич:

Христо-о-с Воскресе из мерт-вых...

И отдается этот клич волною в старческом сердце... И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули в темноте огни восковых свечей, и сильней заволновалась толпа, и забились хоругви, и проснувшийся ветер подхватил волны звуков и широкими взмахами понес их ввысь, сливаясь с громким торжественным звоном...

Никогда еще так не звонил старый Михеич.

Казалось, его переполненное старческое сердце перешло в мертвую медь, и звуки точно пели, трепетали, смеялись и плакали и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверх, к самому звездному небу. И звезды вспыхивали ярче, разгорались, и звуки дрожали и лились, и вновь припадали к земле с любовною лаской...

Большой бас громко вскрикивал и кидал властные, могучие тоны, оглашавшие небо и землю: «Христос Воскресе!»

И два тенора, вздрагивая от поочередных ударов железных сердец, подпевали ему радостно и звонко: «Христос Воскресе!»

А два самые маленькие дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между больших и радостно, точно малые ребята, пели вперегонку: «Христос Воскресе!».

И казалось, старая колокольня дрожит и колеблется, и ветер, обвевающий лицо звонаря, трепещет могучими крыльями и вторит: «Христос Воскресе!»

И старое сердце забыло про жизнь, полную забот и обиды... Забыл старый звонарь, что жизнь для него сомкнулась в угрюмую и тесную вышку, что он в мире один, как старый пень, разбитый злою непогодой... Он слушает, как эти звуки поют и плачут, летят к горнему небу и припадают к бедной земле, и кажется ему, что он окружен сыновьями и внуками, что это их радостные голоса, голоса больших и малых, сливаются в один хор и поют ему про счастие и радость, которых он не видал в своей жизни... И дергает веревки старый звонарь, и слезы бегут по лицу, и сердце усиленно бьется иллюзией счастья...

А внизу люди слушали и говорили друг другу, что никогда еще не звонил так чудно старый Михеич...

Но вдруг большой колокол неуверенно дрогнул и смолк... Смущенные подголоски прозвенели неоконченною трелью и тоже оборвали ее, как будто- вслушиваясь в печально гудящую долгую ноту, которая дрожит, и льется и плачет, постепенно стихая в воздухе...

Старый звонарь изнеможенно опустился на скамейку, и две последние слезы тихо катятся по бледным щекам.

Эй, посылайте на смену! Старый звонарь отзвонил...

Небольшое селение, приютившееся над дальней речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой... Все тихо, задумчиво, грустно...

Церковь стоит на холмике в самой середине поселка... Скрипят ступени лестницы... Старый звонарь Михеич подымается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве. Тяжело старику взбираться по крутой лестнице... Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел Бог опять. Ему не нужно часов: Божьи звезды скажут ему, когда придет время...

Он вспоминает, как в первый раз с тятькой взобрался на эту колокольню... Господи Боже, как это давно... и как недавно! .. Он видит себя белокурым мальчонкой; глаза его разгорелись; ветер, - не тот, что подымает уличную пыль, а какой-то особенный, высоко над землею машущий своими безшумными крыльями, - развевает его волосенки...

Однако, пора. Взглянув еще раз на звезды, Михеич поднялся, снял шапку, перекрестился и стал подбирать веревки от колоколов... Через минуту ночной воздух дрогнул от гулкого удара... Другой, третий, четвертый... один за другим, наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучие, звенящие и поющие тоны... Звон смолк. В церкви началась служба В прежние годы Михеич всегда спускался по лестнице вниз и становился в углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пение. Но теперь он остался на своей вышке... Глухо гудящие колокола тонули во мраке; внизу, из церкви, по временам слабым рокотом доносилось пение, и ночной ветер шевелил веревки, привязанные к железным колокольным сердцам...

"Михеич, а Михеич!.. Что ж ты, али заснул?" -- кричат ему снизу.
"Ась? -- откликнулся старик и быстро вскочил на ноги.-- Господи! неужто и вправду заснул? Не было еще экаго сраму!.."
И Михеич быстро, привычною рукой, хватает веревки. Внизу, точно муравейник, движется мужичья толпа; хоругви бьются в воздухе, поблескивая золотистою парчой... Вот обошли крестным ходом вокруг церкви, и до Михеича доносится радостный клич: "Христос воскресе из мертвых!" И отдается этот клич волною в старческом сердце... И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули в темноте огни восковых свечей, и сильней заволновалась толпа и забились хоругви, и проснувшийся ветер подхватил волны звуков и широкими взмахами понес их ввысь, сливая с громким, торжественным звоном...

Никогда еще так не звонил старый Михеич. Казалось, его переполненное старческое сердце перешло в мертвую медь, и звуки точно пели и трепетали, смеялись и плакали, и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверх, к самому звездному небу. И звезды вспыхивали ярче, разгорались, а звуки дрожали и лились, и вновь припадали к земле с любовною лаской... Большой бас громко вскрикивал и кидал властные, могучие тоны, оглашавшие небо и землю: "Христос Воскресе!" И два тенора вздрагивая от поочередных ударов железных сердец, подпевали ему радостно и звонко: "Христос Воскресе!" А два самые маленькие дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между больших и радостно, точно малые ребята пели вперегонку: "Христос Воскресе!" И казалось, старая колокольня дрожит и колеблется, и ветер, обвевающий лицо звонаря, трепещет могучими крыльями и вторит: "Христос Воскресе!" И старое сердце забыло про жизнь, полную забот и обиды".

Владиміръ Короленко.

Старый звонарь.
(Весенняя идиллія.)

Очерки и разсказы.

Изданіе седьмое
Редакціи журнала "Русская мысль".

Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К®.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.

Стемнѣло. Небольшое селеніе, пріютившееся надъ дальнею рѣчкой, въ бору, тонуло въ томъ особенномъ сумракѣ, которымъ полны весеннія звѣздныя ночи, когда тонкій туманъ, подымаясь съ земли, сгущаетъ тѣни лѣсовъ и застилаетъ открытыя пространства серебристо лазурною дымкой... Все тихо, задумчиво, грустно. Село тихо дремлетъ. Убогія хаты чуть выдѣляются темными очертаніями; кое-гдѣ мерцаютъ огни; изрѣдка скрипнутъ ворота, залаетъ чуткая собака и смолкнетъ; порой изъ темной массы тихо шумящаго лѣса выдѣляются фигуры пѣшеходовъ, проѣдетъ всадникъ, проскрипитъ телѣга. То жители одинокихъ лѣсныхъ поселковъ собираются въ свою церковь встрѣчать весенній праздникъ. Церковь стоитъ на холмикѣ, въ самой серединѣ поселка. Окна ея свѣтятъ огнями. Колокольня -- старая, высокая, темная -- тонетъ вершиной въ лазури. Скрипятъ ступени лѣстницы... Старый звонарь Михеичъ подымается на колокольню, и скоро его фонарикъ, точно взлетѣвшая въ воздухѣ звѣзда, виснетъ въ пространствѣ. Тяжело старику взбираться по крутой лѣстницѣ. Не служатъ уже старыя ноги, поизносился онъ самъ, плохо видятъ глаза... Пора ужь, пора старику на покой, да Богъ не шлетъ смерти. Хоронилъ сыновей, хоронилъ внуковъ, провожалъ въ домовину старыхъ, провожалъ молодыхъ, а самъ все еще живъ. Тяжело!... Много ужь разъ встрѣчалъ онъ весенній праздникъ, потерялъ счетъ и тому, сколько разъ ждалъ урочнаго часа на этой самой колокольнѣ. И вотъ привелъ Богъ опять... Старикъ подошелъ къ пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу, вокругъ церкви, маячили въ темнотѣ могилы сельскаго кладбища; старые кресты какъ будто охраняли ихъ распростертыми руками. Кое-гдѣ склонялись надъ ними березы, еще не покрытыя листьями... Оттуда, снизу, несся къ Михеичу ароматный запахъ молодыхъ почекъ и вѣяло грустнымъ спокойствіемъ вѣчнаго сна... Что то будетъ съ нимъ черезъ годъ? Взберется ли онъ опять сюда, на вышку, подъ мѣдный колоколъ, чтобы гулкимъ ударомъ разбудить чутко-дремлющую ночь, или будетъ лежать... вонъ тамъ, въ темномъ уголкѣ кладбища, подъ крестомъ? Богъ знаетъ... Онъ готовъ; а пока привелъ Богъ еще разъ встрѣтить праздникъ. "Слава-те Господи!" -- шепчутъ старческія уста привычную формулу, и Михеичъ смотритъ вверхъ, на горящее милліонами огней звѣздное небо, и крестится... -- Михеичъ, а Михеичъ! -- зоветъ его снизу дребезжащій, тоже старческій, голосъ. Древній годами дьячокъ смотритъ вверхъ на колокольню, даже приставляетъ ладонь къ моргающимъ и слезящимся глазамъ, но все же не видитъ Михеича. -- Что тебѣ? Здѣся я! -- отвѣчаетъ звонарь, склоняясь съ своей колокольни.-- Аль не видишь? -- Не вижу... А не пора ли и вдарить? По-твоему какъ? Оба смотрятъ на звѣвды. Тысячи Божьихъ огней мигаютъ на нихъ съ высоты. Пламенный "Возъ" поднялся уже высоко... Михеичъ соображаетъ. -- Нѣтъ еще, погоди мало... Знаю вѣдь... Онъ знаетъ. Ему не нужно часовъ; Божьи звѣзды скажутъ ему, когда придетъ время... Земля и небо, и бѣлое облако, тихо плывущее въ лазури, и темный боръ, невнятно шепчущій внизу, и плескъ невидной во мракѣ рѣчки -- все это ему знакомо, все это ему родное... Не даромъ здѣсь прожита цѣлая жизнь... Передъ нимъ оживаетъ далекое прошлое... Онъ вспоминаетъ, какъ въ первый разъ съ тятькой взобрался на эту колокольню... Господи Боже, какъ это давно и... какъ недавно!... Онъ видитъ себя бѣлокурымъ мальчонкой; глаза его разгорѣлись; вѣтеръ,-- но не тотъ, что подымаетъ уличную пыль, а какой-то особенный, высоко надъ землею машущій своими безшумными крыльями,-- развѣваетъ его волосёнки... Внизу, далеко-далеко, ходятъ какіе-то маленькіе люди, и домишки деревни тоже маленькіе, и лѣсъ отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоитъ поселокъ, кажется такою громадною, почти безграничною. -- Анъ вотъ она, вся тутъ! -- улыбнулся сѣдой старикъ, взглянувъ на небольшую полянку. Такъ вотъ -- и жизнь... Смолоду конца ей не видишь и краю... Анъ вотъ она вся, какъ на ладони, съ начала и до самой вонъ той могилки, что облюбовалъ онъ себѣ въ углу кладбища... И чтожь,-- слава-те Господи! -- пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля -- ему мать... Скоро, ужь скоро!... Однако, пора. Взглянувъ еще разъ на звѣзды, Михеичъ поднялся, снялъ шапку, перекрестился и сталъ подбирать веревки отъ колоколовъ... Черезъ минуту ночной воздухъ дрогнулъ отъ гулкаго удара... Другой, третій, четвертый... одинъ за другимъ, наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучіе, звенящіе и поющіе тоны... Звонъ смолкъ. Въ церкви началась служба. Въ прежніе годы Михеичъ всегда спускался по лѣстницѣ внизъ и становился въ углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пѣніе. Но теперь онъ остался на своей вышкѣ. Трудно ему; притомъ же онъ чувствовалъ какую-то истому. Онъ присѣлъ на скамейку и, слушая стихающій гулъ расколыхавшейся мѣди, глубоко задумался. О чемъ? -- онъ самъ едва ли могъ бы отвѣтить на этотъ вопросъ... Колокольная вышка слабо освѣщалась его фонаремъ. Глухо гудящіе колокола тонули во мракѣ; снизу, изъ церкви, по временамъ слабымъ рокотомъ доносилось пѣніе, и ночной вѣтеръ шевелилъ веревки, привязанныя къ желѣзнымъ колокольнымъ сердцамъ... Старикъ опустилъ на грудь свою сѣдую голову, въ которой роились безсвязныя представленія. "Тропарь поютъ!" -- думаетъ онъ и видитъ себя тоже въ церкви. На клиросѣ заливаются десятки дѣтскихъ голосовъ; старенькій священникъ, покойникъ отецъ Наумъ, "возглашаетъ" дрожащимъ голосомъ возгласы; сотни мужичьихъ головъ, какъ спѣлые колосья отъ вѣтру, нагибаются и вновь подымаются... Мужики крестятся... Все знакомыя лица и все-то покойники... Вотъ строгій обликъ отца; вотъ старшій братъ истово крестится и вздыхаетъ, стоя рядомъ съ отцомъ. Вотъ и онъ самъ, цвѣтущій здоровьемъ и силой, полный безсознательной надежды на счастіе, на радости жизни... Гдѣ оно, это счастіе?... Старческая мысль вспыхиваетъ, какъ угасающее пламя, скользя яркимъ, быстрымъ лучомъ, освѣщающимъ всѣ закоулки прожитой жизни... Непосильный трудъ, горе, забота... Гдѣ оно, это счастіе? Тяжелая доля проведетъ морщины по молодому лицу, согнетъ могучую спину, научитъ вздыхать, какъ и старшаго брата... Но вотъ, налѣво, среди деревенскихъ бабъ, смиренно склонивъ голову, стоитъ его "молодица". Добрая была баба, царствіе небесное! И много же приняла муки, сердешная... Нужда да работа, да неисходное бабье горе изсушатъ красивую бабу; потускнѣютъ глаза и выраженіе вѣчнаго тупого испуга передъ неожиданными ударами жизни замѣнитъ величавую красоту молодицы... Да, гдѣ ея счастіе?... Одинъ остался у нихъ сынъ, надежда и радость, и того осилила людская неправда... А вотъ и онъ, богатый ворогъ, бьетъ земные поклоны, замаливая кровавыя сиротскія слезы; торопливо взмахиваетъ онъ на себя крестное знаменіе и падаетъ на колѣни, и стукаетъ лбомъ... И кипитъ-разгорается у Михеича сердце, а темные лики иконъ сурово глядятъ со стѣны на людское горе и на людскую неправду... Все это прошло, все это тамъ, назади... А теперь весь міръ для него -- эта темная вышка, гдѣ вѣтеръ гудитъ въ темнотѣ, шевеля колокольными веревками... "Богъ васъ суди, Богъ суди!" -- шепчетъ старикъ и поникаетъ сѣдою головой, и слезы тихо льются по старымъ щекамъ звонаря... -- Михеичъ, а Михеичъ!... Чтожь ты, али заснулъ?-- кричатъ ему снизу. -- Ась? -- откликнулся старикъ и быстро вскочилъ на ноги.-- Господи! неужто и вправду заснулъ? Не было еще экаго сраму!... И Михеичъ быстро, привычною рукой, хватаетъ веревки. Внизу, точно муравейникъ, движется мужичья толпа; хоругви бьются въ воздухѣ, поблескивая золотистою парчой... Вотъ обошли крестнымъ ходомъ вкругъ церкви и до Михеича доносится радостный кличъ: "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ". И отдается этотъ кличъ волною въ старческомъ сердцѣ... И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули въ темнотѣ огни восковыхъ свѣчей, и сильнѣй заволновалась толпа, и забились хоругви, и проснувшійся вѣтеръ подхватилъ волны звуковъ и широкими взмахами понесъ ихъ въ высь, сливая съ громкимъ, торжественнымъ звономъ... Никогда еще такъ не звонилъ старый Михеичъ. Казалось, его переполненное старческое сердце перешло въ мертвую мѣдь, и звуки точно пѣли и трепетали, смѣялись и плакали и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверхъ, къ самому звѣздному небу. И звѣзды вспыхивали ярче, разгорались, а звуки дрожали и лились, и вновь припадали къ землѣ съ любовною лаской... Большой басъ громко вскрикивалъ и кидалъ властные, могучіе тоны, оглашавшіе небо и землю: "Христосъ воскресе!" И два тенора, вздрагивая отъ поочередныхъ ударовъ желѣзныхъ сердецъ, подпѣвали ему радостно и звонко: "Христосъ воскресе!" А два самые маленькіе дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между большихъ и радостно, точно малые ребята, пѣли вперегонку: "Христосъ воскресе!" И казалось, старая колокольня дрожитъ и колеблется, и вѣтеръ, обвѣвающій лицо звонаря, трепещетъ могучими крыльями и вторитъ: "Христосъ воскресе!" И старое сердце забыло про жизнь полную заботъ и обиды... Забылъ старый звонарь, что жизнь для него сомкнулась въ угрюмую и тѣсную вышку, что онъ въ мірѣ одинъ, какъ старый пень, разбитый злою непогодой... Онъ слушаетъ эти звуки, поющіе и плачущіе, летящіе къ горнему небу и припадающіе къ бѣдной землѣ, и кажется ему, что онъ окруженъ сыновьями и внуками, что это ихъ радостные голоса, голоса большихъ и малыхъ, сливаются въ одинъ хоръ и поютъ ему про счастіе и радость, которыхъ онъ не видалъ въ своей жизни... И дергаетъ веревки старый звонарь, и слезы бѣгутъ по лицу, и сердце усиленно бьется иллюзіей счастья... А внизу люди слушали и говорили другъ другу, что никогда еще не звонилъ такъ чудно старый Михеичъ... Но вдругъ большой колоколъ неувѣренно дрогнулъ и смолкъ... Смущенные подголоски прозвенѣли не оконченною трелью и тоже оборвали ее, какъ будто вслушиваясь въ печально-гудящую долгую ноту, которая дрожитъ и льется, и плачетъ, постепенно стихая въ воздухѣ... Старый звонарь изнеможенно опустился на скамейку, и двѣ послѣднихъ слезы тихо катятся по блѣднымъ щекамъ... Эй, посылайте на смѣну! Старый звонарь отзвонилъ... 1885 г.

Стемнело.

Небольшое селение, приютившееся над дальнею речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой… Все тихо, задумчиво, грустно.

Село тихо дремлет.

Церковь стоит на холмике, в самой середине поселка. Окна её светят огнями. Колокольня - старая, высокая, темная - тонет вершиной в лазури.

Скрипят ступени лестницы… Старый звонарь Михеич поднимается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве.

Тяжело старику взбираться по крутой лестнице. Не служат уже старые ноги, поизносился он сам, плохо видят глаза… Пора уж, пора старику на покой, да бог не шлет смерти. Хоронил сыновей, хоронил внуков, провожал в домовину старых, провожал молодых, а сам все еще жив. Тяжело!.. Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел бог опять…

Старик подошел к пролету колокольни и облокотиося на перила. внизу вокруг церкви маячили в темноте могилы сельского кладбища; старые кресты как будто охраняли их распростертыми руками. Кое-где склонялись над ними березы, еще не покрытые листьями… Оттуда, снизу, несся к Михеичу ароматный запах молодых почек и веяло грустным спокойствием вечного сна…

Что-то будет с ним через год? взберется ли он опять сюда, на вышку, под медный колокол, чтобы гулким ударом разбудить чутко дремлющую ночь, или будет лежать… вон там, в темном уголке кладбища, под крестом? Бог знает… Он готов, а пока привел бог еще раз встретить праздник. "Слава те, господи!" - шепчут старческие уста привычную формулу, и Михеич смотрит вверх на горящее миллионами огней звездное небо и крестится…

Михеич, а Михеич! - овет его снизу дребезжащий, тоже старческий голос. Древний годами дьячок смотрит вверх на колокольню, даже приставляет ладонь к моргающим и слезящимся глазам, но все же не видит Михеича.

Что тебе? Здесь я! - отвечает звонарь, склоняясь со своей колокольни. - Аль не видишь?

Не вижу… А не пора ли вдарить? По-твоему, как?

Оба смотрят на звезды. Тысячи божьих огней мигают на них с высоты. Пламенный "Воз" поднялся уже высоко… Михеич соображает:

Нет еще, погоди мало… Знаю ведь…

Он знает. Ему не нужно часов: божьи звезды скажут ему, когда придет время… Земля и небо, и белое облако, тихо плывущее в лазури, и темный бор, невнятно шепчущий внизу, и плеск невидимой во мраке речки - все это ему знакомо, все это ему родное… Недаром здесь прожита целая жизнь…

Перед ним оживает далекое прошлое… Он вспоминает, как в первый раз он с тятькой взобрался на эту колокольню… Господи боже, как это давно и… как недавно!.. Он видит себя белокурым мальчонком; глаза его разгорелись; ветер, - но не тот, что подымает уличную пыль, а какой-то особенный, высоко над землей машущий своими бесшумными крыльями, - развевает его волосенки… Внизу далеко-далеко ходят какие-то маленькие люди, и домишки леревни тоже маленькие, и лес отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоит поселок, кажется такою громадною, почти безграничною.

Ан вон она, вся тут! - улыбнулся седой старик, взглянув на небольшую полянку.

Так вот и жизнь… Смолоду конца ей не видишь и краю… Ан вот она вся как на ладони, с начала и до самой вон той могилки, что облюбовал он себе в углу кладбища… И что ж, - слава те, господи! - пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля - ему матьююю Скоро уж, скоро!..

Однако пора. Взглянув еще раз на звезды, Михеич поднялся, снял шапку, перекрестился и стал подбирать веревки от колоколов… Через минуту ночной воздух дрогнул от гулкого удара… Другой, третий, четвертый… один за другим наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучие, звонкие и певучие тоны…

Звон смолк. В церкви началась служба. В прежние годы Михеич всегда спускался по лестнице вниз и становился в углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пение. Но теперь он остался на своей вышке. Трудно ему; притом же он чувствовал какую-то истому. Он присел на скамейку и, слушая стихающий гул расколыхавшейся меди, глубоко задумался. О чем? Он сам едва ли мог бы ответить на этот вопрос… Колокольная вышка слабо освещалась его фонарем. Глухо гудящие колокола тонули во мраке; снизу, из церкви, по временам слабым рокотом доносилось пение, и ночной ветер шевелил веревки, привязанные к железным колокольным сердцам…

Старик опустил на грудь свою седую голову, в которой роились бессвязные представления. "Тропарь поют!" - думает он и видит себя тоже в церкви. На клиросе заливаются десятки детских голосов; старенький священник, покойный отец Наум, "возглашает" дрожащим голосом возгласы; сотни мужичьих голов, как спелые колосья от ветру, нагибаются и вновь подымаются… Мужики крестятся… Все знакомые лица, и все-то покойники… Вот строгий облик отца; вот и старший брат истово крестится и вздыхает, стоя рядом с отцом. вот и он сам, цветущий здоровьем и силой, полный бессознательной надежды на счастие, на радости жизни… Где оно, это счастие?.. Старческая жизнь вспыхивает, как угасающее пламя, скользя ярким, быстрым лучом, освещающаим все закоулки прожитой жизни… Непосильный труд, горе, забота… Где оно, это счастие? Тяжелая доля проведет морщины по молодому лицу, согнет могучую спину, научит вздыхать, как и старшего брата…

Но вот налево, среди деревенских баб, смиренно склонив голову, стоит его "молодица". Добрая была баба, царствие небесное! И много же приняла муки, сердешная… Нужда, да работа, да неисходное бабье горе иссушат красивую молодицу; потускнеют глаза, и выражение вечного тупого испуга перед неожиданными ударами жизни заменит заменит величавую красоту… Да где ее счастье?.. Один остался у них сын, надежда и радость, и того осилила людская неправда…

А вот и он, богатый ворог, бьет земные поклоны, замаливая кровавые сиротские слезы; торопливо взмахивает он на себя крестное знамение, и падает на колени, и стукает лбом… И кипит-разгорается у Михеича сердце, а темные лики икон сурово глядят со стены на людское горе и на людскую неправду…

Все это прошло все это там, назади… А теперь весь мир для него - это темная вышка, где ветер гудит в темноте, шевеля колокольными веревками… "Бог вас суди, бог суди!" - шепчет старик и поникает седою головой, и слезы тихо льются по старым щекам звонаря…

Михеич, а Михеич!.. Что ж ты, али заснул? - кричат ему снизу.

Ась? - откликнулся старик и быстро вскочил на ноги. - Господи! Неужто и вправду заснул? Не было еще экого сраму!..

И Михеич быстро, привычною рукой хватает веревки. Внизу, точно муравейник, движется мужичья толпа: хоругви бьются в воздухе, поблескивая золотистою парчой… Вот обошли крестным ходом вокруг церкви, и до Михеича доносится радостный клич:

Христо-о-с воскресе из мерт-вых…

И отдается этот клич волною в старцеском сердце…

И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули в темноте огни восковых свечей, и сильней заволновалась толпа, и забились хоругви, и проснувшийся ветер подхватил волны звуков и широкими взмахами понес их ввысь, сливаясь с громким торжественным звоном…

Никогда еще так не звонил старый Михеич.