Лукреций о природе вещей читать краткое содержание. "О природе вещей" (Лукреций): описание произведения из энциклопедии

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Шрифт:

100% +

Тит Лукреций Кар

О природе вещей

Философия и поэзия перед загадкой природы

В одной книге собраны произведения, созданные в разные эпохи и в разных краях античного мира, достаточно далекие друг от друга, связанные тем не менее не только общей темой, по и отношением глубокой и живо ощущаемой преемственности. В каждом из них литература соединяется с философией, чтобы в одновременной работе проницательной мысли и творческого воображения построить перед взором читателя картину мироздания, видимой и невидимой природы, окружающей человека, включающей его в себя, определяющей его существо и его судьбу.

Что такое природа? Природа – это всё, вся вселенная в целом, но природа – это и тоненький ствол деревца, выросшего где-то на стене многоэтажного городского дома, природа – это мощные стихии, с которыми человеку трудно спорить, но природа – это и нечто хрупкое, слабое, нуждающееся в человеческой заботе, требующее охраны. Человек – это тоже природа, и когда человек наших дней обращается мыслью к природе, желая узнать, что она такое, он помнит, что тем самым он обращается к познанию самого себя. Мы изучаем законы природы в убеждении, что законы эти распространяются и на нас.

Когда греческие философы впервые начали думать о природе, они отчетливо противопоставили ее закону как сугубо человеческому изобретению и воле богов как причине неисповедимой и для разума неуловимой. Даже в разных эллинских городах законы различны, в мире же варварском они зачастую противоположны эллинским. Природа – это то, что везде одинаково, в эллинском мире и среди варваров. Природу то или иное существо получает вместе с рождением и на всю жизнь, независимо от собственной или посторонней воли. И греческое обозначение природы «фюсис», и латинское «натура» сохраняют живую связь с корнем рода, рождения и породы.

Превратности судьбы заставляют Одиссея вернуться в свой собственный царский дом под видом нищего странника. Бесчинствующие там гости не признают в нем законного хозяина. Но вот он натягивает свой богатырский лук – и всем становится видна природа этого мужа, он царь по рождению и остается им даже тогда, когда законная власть не в его руках. Природа важнее закона. Природа есть у дерева и у зверя, у камня и у воздуха, природа есть у человека, но у закона природы нет, и для природы «закон» – слишком мелкое и поверхностное представление о ее силе. «Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона» – эти пушкинские слова помогут нам представить, в каком смысле природа и закон противоположны друг другу.

Говоря о природе, греки употребляли другое слово – «космос». В русском языке есть слово «ряд». От него происходят и «наряд», и «порядок». В слове «космос» соединяются эти два значения закономерности и красоты, это «нарядный порядок», в этом же смысле римские философы стали употреблять латинское слово «мундус». В мифологическом предании сохранился рассказ о том, как однажды Зевс задержал наступление утра, когда ему было угодно, и семь ночей длились без перерыва, – в мире Гомера и Гесиода это, пожалуй, еще было возможно, но в космосе античной философии порядок смены дня и ночи, зимы и лета уже не подвластен никому. «Солнце своей не преступит границы, а не то его Эринии, Правды помощницы, схватят тотчас же». Так писал Гераклит. Закон можно заменить другим, богов можно умилостивить жертвами, – природа неизменна и неумолима.

Природа – сфинкс, и тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

Так Тютчев выразил свое предчувствие того понимания природы, к которому вело человека естество звание нового времени. Природа – не загадка, природа – отгадка, природа – это истина, – так понимали природу первые философы. Загадка – это мир с его видимым разнообразием. Откуда набегают на небо тучи? Почему проливается дождь? Как воспринимает его земля? Что позволяет ей выводить на свет дня деревья и травы? Как она питает их и как они, в свою очередь, обращаются в пищу птицам и зверью? Земля – это земля, трава – это трава, коза – коза, лев – лев. Как переходит земля в траву, трава – в козье молоко, козье мясо – в львиную силу, а кости и жир козьих туш – в дым жертвенных алтарей? Видимое многообразие вещей в этом мире – иллюзия. Так решили первые философы. На самом деле, по истине, все существующие вещи едины. Это единое во всех вещах есть единая природа всех вещей в отличие от отдельных природ, какими различаются разные вещи. Загадка – в другом. Как из одной единой природы получается множество отдельных природ, или пород? Вот эту загадку природы и решала греческая философия со дня своего возникновении. На первых порах философии в этом помогала поэзия.

Когда Фалес, первый из первых греческих мудрецов, сказал, что единая природа всех вещей – вода, он говорил как поэт. Во-первых, потому, что этому учил мифологический эпос, называя отцом бессмертных бога Океана, а во-вторых, понять это можно было только как поэму. Для человека, желавшего высказать истину, обращение к поэзии было в те времена в высшей степени естественным. Истина находилась под покровительством Муз, как и поэзия. Поэтическое вдохновение, по тогдашнему общему мнению, было сродни пророческому. Изъяснять свою мысль в стихах или в поэтических оборотах вовсе не значило «сочинительствовать» или манерничать. А повсеместное распространение и влияние поэм Гомера и Гесиода побуждало философию к соревнованию с этими поэтами тем настоятельнее, чем больше несообразностей и нелепостей находила она в их рассказах о божественных и человеческих деяниях. Вероятно, больше и горячее других критиковал Гомера с Гесиодом философ Ксенофан, «Гомеровых кривд бичеватель задорный», как окрестили его два столетия спустя, он же, по преданию, первый написал поэму в гомеровских гексаметрах о природе всего существующего. Вслед за ним подобные поэмы написали Парменид, величайший из философов досократовской поры, и Эмпедокл, гордость, краса и слава Сицилии, как писал о нем в своей поэме «О природе вещей» римский поэт Лукреций, восторженно его почитавший. Что в этих сочинениях философия соседствует и сотрудничает с поэзией, это ни у кого не вызывало сомнений. Если их за что и критиковали, так за то, что они больше философы, чем это подобает поэтам. А вот что не менее их поэтами были и Фалес, и Анаксимандр, и Анаксимен – это понять труднее, во-первых, потому, что поэзию мы привыкли связывать со стихами, во-вторых, потому, что от сочинений их вообще не сохранилось ни строчки. Из века в век передавали: Фалес учил, что всеобщая природа есть вода, Анаксимандр – что она есть «ни вода, ни воздух, а нечто неопределенно-беспредельное», Анаксимен – что она есть «воздух и беспредельное».

И философия, и поэзия дают определения вещам, только философия определяет вещь через то, что ей непременно принадлежит как ее часть или как включающее ее целое, и одна лишь поэзия может определять вещь через то, что не имеет к ней подчас никакого касательства.

«Все есть вода» (то есть и огонь есть вода, и камень) – это слишком расплывчатое для философии определение, зато как поэтическое выражение это каждый поймет без труда. В том-то и смысл поэзии, что она есть творчество и в читателе своем обращается к творческой способности, но поэзию каждый понимает по-своему, и она знает, что будет понята неоднозначно. Философия преследует цель всеобщего однозначного понимания. Чтобы всем легче было попасть в одну цель, проще всего расширить мишень. И если мишенью сделать белый свет, то каждый попадет в него не хуже, чем меткий стрелок попадает в копеечку. Если сказать, что все есть неопределенно-беспредельное, то уж такое определение, можно ручаться, не даст промаха. Но именно потому, что под такое определение попадает и все на свете, и любая вещь в отдельности без различия от другой, как и любое число любых вещей, – оно тоже не годится для философии. Определение Анаксимандра – это тоже поэтическое «нечто» и «туманна даль», недаром Платон и Аристотель «беспредельное» приравнивали к абсурду. Что же до сочетания слов, которое приписывают Анаксимену, – «воздух и беспредельное», так ведь это и есть тот самый «белый свет», о котором говорит русская пословица, только названный по-гречески. Посмотрите поверх вещей, и вы сразу увидите его, этот «белый свет»: это есть воздух без конца и без края, «воздух и беспредельное».

Загадка мира была в принципе разгадана – хотя детали уточнялись в течение веков и уточняются еще и по сей день – когда природу вещей стали искать не в какой-то одной очень большой и очень неопределенной вещи, которую за величину и неопределенность стали называть уже не вещью, а веществом, – но в движении и в сочетании нескольких таких вещей. Если природа вещей едина, а мир мы видим многообразным, то многообразие неминуемо должно оказаться иллюзией. Поэтому зрение Гераклит именовал ложью. Но если мир не иллюзия, а зрение не ложь, то различие должно быть в природе вещей, то есть не единство должно быть положено в основание мира, многообразие, вернее сказать, оба эти начала: единство и многообразие.

Одной общей природы у мира нет. Общая природа мира – сочетание четырех стихий: земли, воды, огня и воздуха, – об этом писали поэты Ксенофан и Эмпедокл. Вот где поэзия, кажется, в своей стихии! А кстати, что такое стихия? – Да то, что мы только что перечислили: огонь, ветер, вода, земля. Пожар, землетрясение, ураган, наводнение мы называем стихийными бедствиями. Привычное местопребывание для птиц – воздух, для рыб – воду, для зверей – землю мы называем их родной стихией. А что значит само слово «стихия»? Откуда оно взялось? Происходит слово «стихия» от греческого слова «стойхенон», что значит по корневому смыслу «составная часть», а обозначалась им буква в греческой письменности. У римлян то же самое обозначалось латинским словом «элементум» – знакомое нам обозначение «элемент». Вода, огонь, земля, воздух стали стихиями как раз тогда, когда они были признаны составными элементами природы вещей.

Итак, истинная природа этого многообразного мира – не большое, единое всеобъемлющее материнское тело, извергающее из себя вещи, отличные только тем, больше или меньше досталось им этого материнского вещества, плотнее или разреженной наполнены этим веществом их видимые оболочки, – природа уже не порождение, а построение. Элементы, как воины в строю, производя перестроения и перегруппировки, создают все новые и новые вещи. Но солдатам кто-то должен дать команду сомкнуться или разомкнуться. Взаимным расположением стихий огня, воздуха, воды и земли правят поочередно, превозмогая друг друга, Любовь и Вражда; нет ни рождения, ни смерти, нет ни единой вещи – существуют лишь временные стечения неизменных и бессмертных элементов, – такова разгадка природы, сочиненная Эмпедоклом.

Основанная на началах множественности картина природы, изображенная у Эмпедокла, не сразу утвердилась в сознании античного человека. Еще Гомер говорил:

Нет в многовластьи добра, единый быть должен властитель.

Греческая философия искала способы совместить представление об элементарном строении природы с традиционным идеалом единовластия и однородности. Если природу каждой вещи определяет ее внутренний склад, взаиморасположение составляющих ее стихий, то этот внутренний склад – по-гречески он называется «логос» – и есть распорядитель природного космоса. Этим же словом «логос» обозначалась у греков и складная человеческая речь, причем понятая не как бессмысленное звучание голоса, но как членораздельное выражение отчетливо сформулированной мысли. Перед рядом стихий Логос мог выступать и как заданный им строй, и как самая команда строиться так, а не иначе, и как та мысль, сообразно которой дано было распоряжение. Более того, Логос космоса для чуткой души звучит как обращенная к человеку речь. Природа, которая любит скрываться от взора, через посредничество Логоса вещей говорит с человеческой душой, и если за своей многообразной причудливой наружностью, как у сфинкса, льво-птице-девы, природа скрыта от человека, то каждым своим словом сфинкс раскрывает истину, все его загадки – разгадки бытия, – такую поэму о природе вещей сочинил Гераклит. Его природа состоит из тех же стихий огня, воздуха, воды и земли, но ему эти четыре стихии видятся переменчивыми ликами одной единой стихии огня. Чувственные впечатления обманывают нас, – говорил он, – учитесь умом видеть и умом слышать, внимайте Логосу космоса и логосу человеческой мысли, воплощенному в слове, в глаголе, – вот почему поэзия Гераклита ищет не зрительных образов, а словесных созвучий, его речь о природе еще более загадочна, чем сама природа, уже в древности Гераклита прозвали «темным» и «плачущим» философом – за то, что на привычный нам мир он смотрел мрачно, как на непрерывную смерть всего, что, вечно изменяясь, погибает, едва успевая возникнуть.

«Смеющимся» философом прозвали Демокрита, потому что его взгляд за текучестью вещей проницательно усмотрел такое постоянное, неизменное и неделимое, которое помогло человечеству разгадать загадку сфинкса раз и навсегда, причем с помощью той самой отгадки, от которой сверглась со скалы фиванская мучительница – сфинкс Эдипа. Самая главная загадка природы – человек.

У Демокрита составными элементами всех вещей становятся мельчайшие неделимые тела, их уже не четыре, а бесконечное множество; как буквы в азбуке, они различаются очертаниями, а разнообразие вещей, как разнообразие слов на письме, создается переменой их сочетания и взаимного расположения. Неделимое по-гречески называется «атом», по-латыни – «индивидуум». Безоговорочное, почти механическое уподобление физического атома личности человека мы встретим у Эпикура, философа послеаристотелевской поры, продолжавшего и развивавшего атомистическое учение о природе. Но уже у Демокрита в изображении атома есть черты, недвусмысленно говорящие о том, что сознательно или бессознательно мыслитель-художник держал в памяти человеческий прообраз. Человеческая индивидуальность начинает выделяться из общей людской массы не раньше того, как в толпе мы начинаем различать отдельные лица. Атомы Демокрита – это плотные, изначальные и вечные тела с индивидуальной физиономией – они отделяются мыслью друг от друга, поскольку они различны по своему внешнему виду, по форме. Внешний вид, форма вещи, обозначается по-гречески словами «эйдос» и «идея». Атомы Демокрита, которые он называл также «идеями», – это первые элементы постижимого различия. Зачем же атомам внешние различия, если они так малы, что никакое восприятие не способно ощутить ни этих различий, ни даже самих атомов? Но ведь атомы – это телесные начала в противоположность пустоте, а чем тело явственнее всего отличается от пустоты? – Тело ощутимо, пустота – нет. И тело приобретает ощутимую индивидуальность, хотя бы и некому было ее ощущать. Но тем самым человек делает очень важное признание: ощутимый мир остается тем же даже тогда, когда прекращается ощущение, мир бодрствующего сознания и мир угасшего сознания – один и тот же.

Слепой мудрец – излюбленная фигура античных преданий. Прозревший мыслью Эдип ослепляет свои неразумные очи. Отец всякой мудрости Гомер слеп, и оттого он видит дальше и глубже, чем многие зрячие. Пусть мир обманчив, но природа вещей, что постигается мыслью, есть, эта поистине сущая природа получает название бытия в отличие от воспринимаемого чувствами явления. Парменид, написавший вслед за Ксенофаном поэму в гексаметрах «О природе», заложил краеугольный камень европейской философии своим утверждением «мысль и бытие – одно и то же».

Мысль говорит нам о единстве всего мира, значит, первое, что мы можем сказать о бытии мира, это то, что бытие едино, поэтому существует Одно-единственное-единое бытие,

оно нерожденно, несмертно.
Цельно, единородно, недвижно, полнопредельно,
Не было и не будет, но есть, но ныне, но вкупе,
Слитно, едино, -

а небытия нет. Но если нет ничего, кроме этого одного единственного единого бытия, то какая сила может заставить его развернуться на множество воспринимаемых чувством вещей? Солнце, луна, земля – есть или нет? Поистине или нет существует один человек в отличие от другого человека? По Пармениду, истинно существует одно бытие, но не истиной единой жив человек, человек живет мнением; все, что мы можем построить на фундаменте единственной истины, будет ближе к ней или дальше от нее, но это будет уже мнением, истина же одна: бытие.

Парменид как бы вовсе отнял у философии способность разрешить загадку мира, но зато он помог мышлению осознать себя в отличие от чувства, а еще – он помог философии определить границы природы. Как истинное бытие природа стала единым целым, всеобъемлющим и единичным.

Парменид допускал одну лишь истину, по Демокриту получалось, что истины нет и вовсе – ибо атомы Демокрита, как буквы в ящике наборщика, готовы были сложиться в любое слово, рассыпаться опять и вновь сложиться в другое слово, по-прежнему без смысла и без цели. И у того, и у другого мыслителя загадка природы становилась человеческим домыслом.

Так, «может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней»? Но ведь для человека загадка природы никогда не бывает загадкой только природы, она имеет смысл прежде всего постольку, поскольку она есть загадка человека – чудовище ли он, замысловатее и яростнее Тифона, или же существо более простое и по природе своей причастное какому-то божественному уделу? – как говорил Сократ в начале платоновского «Федра», философ, решившийся познание вещей начать с самого себя.

«Природа – не храм, а мастерская», – бросивший эти слова тургеневский герой вряд ли понимал, что природу по образу мастерской живо представили за много столетий до него Сократ, Платон и Аристотель. Загадка природы не просто в том, что за многоразличием отдельных пород мысль усматривает некоторое общее единство, загадочно уже то, что за непременно существующими отличиями одного дерева от другого, одной маслины от другой, одной телеги, одного челнока от других, носящих то же имя, человеческий ум схватывает общность единой породы. Внутри одной породы сходных черт больше, чем отличий, между разными породами больше различия, чем сходства, но и тут людское обыкновение усматривает то, что оно именует растением, орудием, семенем или плодом. Не говоря уже о таких вещах, как высота, теплота, доброта – есть они в природе или их нет вовсе? Для решения этой загадки Сократ предложил аналогию из быта мастерской скульптора, кузнеца, сапожника – кого угодно. Еще только приступая к работе, ремесленник видит свое изделие готовым, причем этот умственный образ вещи, по-гречески «идея» ее, всегда остается более совершенным, чем выходит на поверку готовое произведение – то рука подведет, то материал, но несовершенство сделанной вещи никак не умаляет совершенства ее идеального образца. И все эти более или менее удачные челноки, кувшины, плащи, повозки называются и считаются таковыми постольку, поскольку они видом своим подобны своему прообразу, и до тех пор, пока они способны отвечать своему назначению. Если предположить, что наш мир – не порождение неведомого гиганта и не случайное скопление груды бескачественных или однокачественных частиц, а произведение большого мастера, становится ясным, почему каждая порода в этом мире имеет облик, наилучшим образом отвечающий ее потребностям, почему сходный вид имеют предназначенные для одной цели вещи, почему, наконец, такое важное место в мире занимает человек – существо, наделенное душой и разумом, способное усматривать за каждой бренной вещью ее нетленный образец и путем рассуждения приходить к постижению Логоса мироздания. Как смысл слова не складывается из смысла составляющих его букв, а выступает по отношению к ним новой неделимой целостностью (на вопрос, кто есть Сократ, не будем же мы перечислять по порядку С, О, К, Р, А, Т), так и природа вещи, ее идея, не тождественна структурному расположению составляющих ее элементов, вещь имеет природу, поскольку она прирождена к чему-то, как любое произведение ремесла имеет форму и структуру, приспособленную к выполнению своего назначения.

Каково же назначение этого мира, мира целой природы? И Платон и Аристотель отвечают в один голос: благо. Только благо этого мира – лишь подобие высшего и истинного Блага, идеи всех идей. Человек родится и живет в мире природы, но душой он принадлежит миру идей, тело человеческое смертно, душа – вечна – так понимал природу и человека Платон. Для Аристотеля аналогия с произведением мастера была больше аналогией, чем истиной. Безымянного у Платона Мастера, сотворившего этот мир, Аристотель готов назвать именем Природы. Так в античности сложилось представление о природе как о едином целом, творящем себя по своим собственным правилам и образцам. «Природа ничего не делает против природы» – это слова Аристотеля. Душа человеческая, смертная в мире природы, назначение свое, по Аристотелю, имеет в обществе. Как все в этом мире, человек родится для блага, а благо не сама по себе жизнь, но жизнь, отданная ежедневной деятельности, сообразной со справедливостью. И даже не тем противна благу смерть, что отнимает жизнь, а тем именно, что лишает человека счастья деятельности.

Наиболее радикальным противником аристотелевского понимания природы человека стал в античности Эпикур. Вовсе не для общественной деятельности родится человек. Напротив, чем незаметнее проживет он свой век, тем лучше. Человек – создание природное, как всякому природному созданию, лучше всего ему тогда, когда никто и ничто его не трогает, невозмутимость – вот высшее блаженство в этом мире. Знание природы этого мира требуется человеку лишь настолько, насколько оно способно оградить душу от излишнего беспокойства, прежде всего от чувства страха перед природными явлениями и перед лицом смерти, а затем и от неумеренных аппетитов, происходящих от непонимания истинных потребностей человеческой природы. Природу вселенной Эпикур вслед за Демокритом представлял в виде огромного пустого пространства, в котором атомы падают отвесно (а не хаотично, как у Демокрита) и сталкиваются лишь в результате незначительного отклонения от прямой линии, непредсказуемого и неопределенного. От этих первых столкновений происходят все последующие сцепления и сплочения, возникают все вещи, и нет в этом мире ни цели, ни смысла, но есть зато в природе множество миров наподобие нашего, а в пространствах между мирами, возникающими на время, подверженными разрушению, живут бессмертные боги, сотканные из атомов тончайшей материи, блаженные, прекрасные и делами человечества никак не занятые. Поэтому гнева богов бояться в этом мире нечего, как нечего бояться и смерти, поскольку никакого загробного царства в природе нет, а душа человеческая также состоит из атомов, как и тело, вместе с гибелью тела также расторгается на составные элементы, и никакого беспокойства ощущать по смерти некому и нечем. Пока мы живы – смерти нет, а когда смерть есть, нет уже нас – таким представлением предлагал Эпикур руководствоваться человеку и по возможности не забивать себе голову вопросами о природе природных явлений. Достаточно знать, что все в природе происходит по естественным причинам, а по каким именно – это уже не столь важно и вовсе не всем нужно. Живите и радуйтесь, довольствуйтесь простыми, естественными удовольствиями, любите друг друга и будьте счастливы, а природа позаботится о себе сама. Учеников своей школы Эпикур учил, как тогда было принято, и физике (науке о природе мироздания), и канонике (логике и науке о природе знания), и этике (житейской мудрости), однако широкое распространение в античности получило только его этическое учение, причем, оторванное от учения о природе, оно потеряло смысл руководства к естественному существованию человека, зато приобрело хождение как призыв к беззаботному и безответственному наслаждению всевозможными благами жизни. Эпикуровская картина природы, возможно, так и осталась бы сухим умозрительным представлением, если бы один из выучеников эпикурейских школ, рассеянных по пространствам эллинско-римского мира, не оказался поэтом редкостного по силе дарования.

Не так много крупных эпических поэм сохранила нам в целости рукописная традиция от времен античности до времени первых печатных изданий: «Илиада» и «Одиссея», «Аргонавтика» Аполлония Родосского, «Энеида» Вергилия, «Метаморфозы» Овидия, «Фарсалия» Лукана и еще не более полудюжины менее прославленных. Шесть книг в латинских гексаметрах о природе вещей, подписанные именем Лукреция, именем почти безвестным, занимают в ряду этих поэм очень значительное место. В этой поэме впервые в истории европейской литературы ценность эпически важного предмета наряду с величественными природными стихиями приобрела тысяча житейских мелочей, от стертого в работе сошника до повисающей на ветке паутины, которую случайный путник, пробирающийся лесом, уносит на плечах, не замечая ее прикосновения, от горького вкуса растертой в пальцах полыни до пронзительного визга пилы, от запотевшей чаши ледяной воды, вынесенной из погреба во двор, где в нее тотчас же как бы падают с неба крупные звезды, до обманчиво переломленного поверхностью воды весла, опущенного с борта судна, одного из тех, что во множестве стеснились в гавани. Подобного рода мелочи прекрасно замечал и Гомер, в эпосе гомеровского образца эти драгоценные печатки с тонкими изображениями простых и обыденных вещей находят себе место в сравнениях, там они рисуются, – в поэме Лукреция они становятся не косвенным, а прямым предметом повествования, созерцания и осмысления, каким у Гомера были деяния богов и людей. Все эти вещи, – говорит поэт, – реально существуют в мире. Они складываются из атомов и раскладываются после гибели на атомы, по от этого не меньшей истинностью обладает бытие последнего комара со всеми его неуследимо легчайшими лапками, чем небесный свод или даже чем вся совокупность материи в целом.

Поэт объявляет себя слабым подражателем Эпикура (как ласточка, которая стала бы тягаться с лебедем в мощном размахе крыл и силе полета), но только в мудрости, – в поэзии он смело прокладывает путь среди бездорожного поля, срывает цветы, которых нет и не было в венке какого-либо из поэтов. При всем своем почтении к священным высказываниям Демокрита, к вдохновенным пророчествам Эмпедокла, к славе Энния, отца римской поэзии, Лукреций вполне справедливо ощущает себя творцом нового, небывалого и великолепного создания – такой поэмы о природе вещей, где отразилась бы вся мудрость свободного греческого духа, воспринятая сознанием римлянина с дальнего расстояния как единство, в котором порой теряются различия и противоборства отдельных догматов, как видятся единым сверкающим пятном на склоне горы два столкнувшихся в ожесточенном сражении войска.

Когда над землей низко нависали тучи невежества и единственным прибежищем умов была религия, когда все ужасные явления природы – громы и молнии, смерчи и землетрясения, засухи и болезни, люди приписывали гневу и могуществу богов (не ведая ни природы вещей, ни истинной природы божественности) и жили в постоянном страхе, – впервые человек Греции осмелился высоко поднять голову, взглянуть поверх устрашающего лика религии, проникнуть взором в светлые выси неба, – он увидел там размеренное движение небесных светил, сверху окинул взглядом землю, постиг причины небесных и земных явлений, движущие силы природы и конечные пределы каждой вещи. Греки попрали религию, и мы вознесемся до неба, если последуем их примеру.

Честный римлянин может испугаться такой дерзости, – привыкший к ежедневному ритуалу благочестия, творимого с покрытой головой и опущенными очами, он подумает, пожалуй, что его вовлекают в преступное сообщество. Но нет преступления страшнее невежества, особенно соединенного с религиозным пылом и рвением – вспомните жертвоприношение Ифигении: за что погибла юная девушка? Чтобы ветер переменил направление? Если бы вождям, собравшимся в Авлиде, известны были причины образования ветров, их обычные направления и условия их перемены, кто подумал бы совершать это бессмысленное злодеяние! А разве в наши дни религия перестала требовать человеческих жизней?

Чем питается религия в человеческих душах? Страхом смерти и еще большим страхом бессмертия души в загробных мучениях, так красочно расписанных в эпических сказаниях. Страх этот может изгнать из души только знание природы вещей, строения вселенной, где нет места царству мертвых, и знание природы души, ее материальной структуры и, наконец, ее смертности, – знание, может быть, не очень утешительное, но необходимое для жизни счастливой и справедливой (заметим: как будто Эпикура слова, но тон совсем иной, обращенный к жизни, а не отвращенный от смерти).

Римляне считали себя потомками Энея, гомеровского героя, воспетого в «Илиаде», где матерью Энея называется сама богиня Афродита. Чтобы представить себе существо римской поэзии вообще и поэтики Лукреция как ее первого энергичного выразителя в частности, достаточно проследить хотя бы, какими многообразными смыслами наполняет поэт сравнительно короткое вступление к своей поэме сугубо философского содержания. «Вы, что считаете себя потомками воинственного Энея, вспомните, что матерью Энея была Венера, благая Венера, подательница жизни для всего живущего, источник юной силы, свежести, веселья, наслаждений. Все радуется Венере, светлеет небо с ее появлением, разбегаются тучи, стихают ветры, улыбается море, сияет солнце, зеленеют травы, щебечут птицы; дикие звери и мирные стада – все опьяняются любовью, все устремляются к продолжению рода, к обновлению жизни. Природой вещей правит Венера, и вы, ее дети, оглянитесь и вспомните, что все живое на земле – одна большая семья, – помоги мне, Венера, – помоги внушить им желание мира, успокой воинственные страсти, позволь им отдохнуть от ратных забот и предаться тихой радости познания, пошли мне наслаждение творчества, сообщи прелесть моим стихам, – ведь ты одна умеешь смирять свирепое буйство Марса, в твоих объятиях и он способен смягчиться, – вымоли у него мира для римлян: ведь боги проводят свои бессмертные годы, наслаждаясь глубочайшим миром, не ведая никакой нужды, ни страха, ни скорби, недоступные ни корысти, ни гневу, – и властью своей и примером внуши этим людям желание мирной отрады».

Можно считать, что здесь философ-материалист, страстный противник официальных и неофициальных религиозных культов, отдает дань эпической традиции, но ведь традиционный эпический прием воззвания к божеству в начале поэмы обращен на пользу материалистической философии – как-никак, на гомеровском Олимпе не Афродита была главным божеством, а тут она одна-единственная правит кормило природы вещей, это уже и не богиня вовсе, а любовь, царица рождений, смиряющая вражду и погибель – как воспоминание о поэме Эмпедокла, – но она и божество, ибо у эпикурейцев были свои боги – совершенные, полувоздушные, беспечальные, но Венера здесь и мать Рима, любезная отчизна, которую он призывает смирить кровожадную дикость внутренних и внешних войн, наконец, это еще и прекрасная женщина, обольстительный образ любовных наслаждений, блаженной радости на лоне мирной и счастливой природы, противостоящий заботам общественной жизни, как военным, так и не военным – вот уж где поистине неисчерпаемая глубина, а внешний риторический прием, здесь использованный, предельно прост: несколько раз одно значение имени «Венера» незаметно подменено другим, вследствие чего одна область ассоциаций накладывается на другую, все смыслы размываются, становятся прозрачными, просвечивают один сквозь другой; но вместе с тем с первых же строк поэмы читатель приготавливается к тому, что накладываться друг на друга и просвечивать одна через другую будут разнообразные области человеческого бытия: умозрительная природа вещей и чувственные образы реальности, общественная жизнь и мифические предания, внутренний мир души и волнения природных стихий, знание и опыт, наблюдательность и воображение, проницательность и остроумие.

Лукреций, задумавшийся о «Природе вещей».

Сведения о поэте Лукреции, появившимся на свет где-то около 96 года до нашей эры, дошли до нас лишь в начале 5 века нашей эры в «Хронике Блаженного Иеронима». В ней говорится: «Родился поэт Тит Лукреций, который потом, сведенный с ума любовным зельем, во время просветлений написал несколько книг, изданных Цицероном, и покончил с собой в возрасте 43 лет». Насколько эти сведения достоверны, предположить трудно. Ведь их отделяет, почти половина тысячелетия от времени жизни поэта-философа. Лукреций не оставил в своих стихах сведений о себе, однако, вся его поэзия подсказывает нам, что будучи еще ребенком маленький Тит внимательно присматривался к миру. Принял ли этот мир мальчика приветливо или со значительной долей неприязни - никто не знает. Но скорей всего второе, ибо страдания детской души порой бывают мудрыми учителями, вкладывающими большую лепту в дело создания будущего гения.

Тит не просто жил среди пиршества окружающей его природы, он внимательно рассматривал в ней и трепещущую на ветру маленькую былинку, и борьбу гигантов-туч на грозовом небосводе. Все, что он видел вокруг себя, было для него не очевидной повседневностью, а загадкой, которая не давала покоя его развивающемуся разуму и просыпающимся чувствам.

Вопросы, вопросы, вопросы…

«Откуда набегают на небо тучи? Почему проливается дождь? Как воспринимает его земля? Что позволяет ей выводить на свет дня деревья и травы? Как она питает их и как они, в свою очередь, обращаются в пищу птицам и зверью? Земля - это земля, трава - это трава, коза - это коза, лев - это лев. Как переходит земля в траву, трава - в козье молоко, козье молоко - в львиную силу, а кости и жир козьих туш - в дым жертвенных алтарей?

Что такое природа? Природа - это все, вся Вселенная в целом, но - природа - это тоненький ствол деревца, природа - это мощные стихии, с которыми человеку очень трудно спорить, но природа - это и нечто хрупкое, слабое, нуждающееся в человеческой заботе. Человек - это тоже природа, и когда человек наших дней обращается мыслью к природе, желая узнать, что она такое, он помнит, что тем самым он обращается к познанию самого себя. Мы изучаем законы природы в убеждении, что законы эти распространены и на нас.

Ответы на мучившие его вопросы юный Лукреций пытался найти в трудах греческих мыслителей. Когда Фалес, первый из первых греческих мудрецов, сказал, что единая природа всех вещей - вода, он говорил как поэт. Во-первых, потому, что этому учил мифологический эпос, называя отцом бессмертных бога Океана, а во-вторых, понять это можно было только как поэму. Для человека, желавшего высказать истину, обращение к поэзии было в те времена в высшей степени естественным. Истина находилась под покровительством Муз, как и поэзия. Поэтическое вдохновение, по тогдашнему общему мнению, было сродни пророческому.

Фалес учил, что всеобщая природа есть вода. Анаксимандр - что это есть «ни вода, ни воздух, а нечто-неопределенно-беспредельное». Анаксимен - что она есть «воздух и беспредельное». Гераклит зрение именовал ложью, ибо если природа вещей едина, а мир мы видим многообразным, то многообразие неминуемо должно оказаться иллюзией. Но если мир не иллюзия, а зрение не ложь, то различие должно быть в природе вещей, то есть не единство должно быть положено в основу мира, а многообразие, вернее сказать, оба эти начала: единство и многообразие». (Т. Васильева)

Постепенно в душе читающего и размышляющего Лукреция рождается идея создать свою философскую поэму о том, что так зримо раскинулось в мире и одновременно так ускользающе таинственно – о Природе. Прекрасно сознавая всю сложность поставленной перед собой задачи, поэт-философ обращается с просьбой стать «пособницей ему при создании поэмы» к богине любви Венере.

В своем небольшом вступлении он пишет о том, что «римляне, считающие себя потомками воинственного Энея, должны вспомнить, что матерью Энея была Венера, благая Венера, подательница жизни для всего живущего, источник юной силы, свежести, веселья, наслаждений. Все радуется Венере, светлеет небо с ее появлением, разбегаются тучи, стихают ветры, улыбается море, сияет солнце, зеленеют травы, щебечут птицы; дикие звери и мирные стада - все опьяняется любовью, все устремляется к продолжению рода, к обновлению жизни.

Природой вещей правит Венера, и вы, ее дети, оглянитесь и вспомните, что все живое на земле - одна большая семья, - провозглашает Лукреций. Помоги мне, Венера, - помоги внушить им желание мира, успокой воинственные страсти, позволь им отдохнуть от ратных забот и предаться тихой радости познания, пошли мне наслаждение творчества, сообщи прелесть моим стихам, - ведь ты одна умеешь смирять свирепое буйство Марса, в твоих объятьях и он способен смягчиться, - вымоли у него мира для римлян: ведь боги проводят свои бессмертные годы, наслаждаясь глубочайшим миром, не ведая никакой нужды, ни страха, ни скорби, недоступные ни корысти, ни гневу, - и властью своей и примером внуши этим людям желание мирной отрады».

Сложную для понимания философию Лукреций решает объяснить предельно доступным языком рифмы, дабы «суровое учение представить в сладкозвучных стихах, как бы приправив его поэзии сладостным медом». Поэтому он рассказывает ее своему юному отпрыску Меммию во время неторопливой прогулки где-нибудь под густыми ветвями деревьев на берегу прохладного пруда.

Первоначально учитель призывает своего ученика прекратить глазеть по сторонам, а постараться

Напрячь свой слух и свой ум прозорливый
Освободить от забот, достоверному внемля ученью.

Меммий пытается сосредоточиться. Это ему дается нелегко. Но наконец-то он справляется с трудной для него задачей и внимательно смотрит на учителя. Лукреций видит, что мальчик сосредоточился и начинает свой рассказ:

Хочу, чтоб дары, приносимые мною с беспристрастным усердьем,
Прежде чем их оценить, с презрением ты не отринул,
Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь
Я рассуждать для тебя и, вещей объясняя начала
Все, из которых творит, умножает, питает природа
И на которые всё после гибели вновь разлагает.
Их, объясняя их суть, материей мы называем
И для вещей родовыми телами обычно, а также
Их семенами вещей их зовем и считаем телами
Мы изначальными, ибо началом всего они служат.
Молния также блестит, когда тучи в своем столкновеньи
Много семян выбивают огня. Точно также, как камень
Если о камень другой иль железо ударится, тотчас
Вспыхнет огонь и кругом рассыпает блестящие искры.
Гром раздается в ушах поздней, чем глаза различают
Молнии блеск, потому что всегда до ушей достигают
Медленней звуки, чем то, что дает впечатление глазу.
В этом нетрудно тебе убедиться: коль издали смотрим,
Как дровосек топором двусторонним деревья срубает,
Видим мы раньше удар, а потом уже звук раздается
В наших ушах.

Отец, ты говоришь о семенах, которые рабы весной бросают в землю, а летом из них вырастают колосья пшеницы?

Нет, семенами я называю мельчайшие неделимые тела, которые плотны и вечны. Демокрит им дал имя – атомы. Они первоначала вещей, из которых создан весь наш мир.

Я хочу поглядеть на эти атомы, попробовать их на зуб. Каковы они на вкус?

Что ты, сынок, - смеется учитель-отец, - они меньше макового зернышка настолько, что ты их никогда не увидишь.

Но если их не видно, то откуда же вам с Демокритом о них известно?

Откуда?.. А вот послушай. Ты смотришь вокруг и любуешься миром, ты нюхаешь цветок и вдыхаешь его аромат, ты ощущаешь тепло и холод, но ты не видишь, кто тебе эти ощущения доставляет. Однако кто-то же их доставляет, значит

Неизбежно признать вылетанье
Телец, которые бьют по глазам, вызывая в них зренье,
Запахи также всегда от известных вещей истекают,
Так же, как холод от рек, зной от солнца, прибой от соленых
Моря валов, что кругом изъедает прибрежные стены.
Если ж какая-нибудь представляется горькою жидкость, -
Влага морей, например, - то не надо тому удивляться:
Жидкость ее состоит из гладких и круглых частичек,
Но и шершавые к ней примешались, дающие горечь;
А крючковатыми быть для сцепленья им вовсе не надо.
Знаешь, что петуха, привыкшего крыльями хлопать
Ночью и громко кричать, призывая зарю на рассвете,
Ярые львы выносить совершенно не в силах и тотчас,
Только завидят его где-нибудь, обращаются в бегство.
Ясно, конечно, для нас, почему это так происходит:
Некие есть семена, что, от тел петухов отлетая,
Львам попадают в глаза и сверлят им зрачки, причиняя
Острую боль, и для них, хоть и лютых, она нестерпима.

А вот тебе совсем уж наинагляднейший пример, если ты еще чего-то не понял, сынок.

На морском берегу, разбивающем волны,
Платье сыреет всегда, а на солнце вися, оно сохнет;
Видеть, однако, нельзя, как влага на нем оседает,
Да и не видно того, как она исчезает от зноя.
Значит дробится вода на такие мельчайшие части,
Что недоступны они совершенно для нашего глаза.
Ну, а теперь отчего происходят болезни, откуда
Может внезапно прийти и повеять поветрием смертным
Мора нежданного мощь, и людей и стада поражая,
Я объясню. Существует немало семян всевозможных
Как указал я уже, из которых одни животворны,
Но и немало таких, что приводят к болезням и смерти,
К нам долетая, когда они вместе сойдутся случайно
И небеса возмутят, зараженным становится воздух,
Весь этот гибельный мор, все повальные эти болезни
Сверху чрез небо идут, иль на самой земле возникают,
Вместе сбираясь, когда загнивает промокшая почва
И от дождей проливных, и от солнца лучей раскаленных.

Но если частицы запахов, взглядов, болезней нельзя увидеть глазом, то выходит: люди, деревья, камни состоят из больших частиц, - рассуждает ученик. – Ведь мы их видим.

Видим, потому что в твердых предметах они плотно прижаты друг к другу. Но плотность бывает разной. Ну-ка, сравни клубок ниток и слиток свинца одинаковых по объему. Клубок ты почти не почувствуешь на ладони, а слиток руку оттянет.

Отсюда мы видим, что многие вещи
Весом тяжеле других, по объему нисколько не меньших.
Ведь, коль в клубке шерстяном содержится столько же тела,
Сколько и в слитке свинца, то и весить он столько же должен,
Ибо все к низу давить является признаком тела,
Наоборот: пустота по природе своей невесома,
Так что, коль что-нибудь легче другого того же размера,
Больше в себе пустоты заключает оно очевидно.
Наоборот: если что тяжелее, то стало быть, больше
Тела имеется в нем, а порожнего меньше гораздо.
Значит, бесспорно к вещам примешано то, что стремится
Разумом чутким найти и что мы пустотой называем.
Да, не заполнено все веществом и не держится тесно
Сплоченным с разных сторон: в вещах пустота существует.
Без пустоты никуда вещам невозможно бы вовсе
Двигаться было; ведь то, что является признаком тела:
Противодействовать и не пускать - препятствием вечным
Было б вещам, и ничто бы тогда не могло продвигаться,
Ибо ничто, отступив, не дало бы начала движенью.
В самом же деле в морях, на земле и в небесных высотах
Многоразличным путем совершается много движений
Перед глазами у нас; а не будь пустоты, то не только
Вещи никак не могли б пребывать в непрестанном движенье,
Но и на свет никогда появиться ничто не могло бы,
Ибо лежала б всегда материя стиснутой всюду.

Теперь мне понятно. В клубок я могу сунуть палец, а в слиток – ну-ка, сунь, обломаешь, - сказал ученик.

Вот видишь, я излагаю туманный предмет совершенно
Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.

Но, отец, клубок и слиток не только разные по весу, но и по своему виду, и по своим свойствам. Значит, семена вещей тоже состоят из разных веществ?

Свойство есть то, что никак отделить иль отнять невозможно
Без разрушенья того, чему оно было присуще:
Вес у камней, у огня теплота, у воды ее влажность,
Тел ощущаемость всех и неощутимость пустого.
Даже в наших стихах постоянно, как можешь заметить,
Множество слов состоит из множества букв однородных,
Но и стихи, и слова, как ты непременно признаешь,
Разнятся между собой и по смыслу, и также по звуку,
Видишь, как буквы сильны лишь одним измененьем порядка.

Теперь мне ясно, что измененье порядка меняет свойства вещей. Но, скажи, а куда пропадают частицы вещей, когда они изнашиваются и, если все вещи износятся, откуда берутся новые для новых вещей?

Верно ты замечаешь, все вещи становятся меньше,
И как бы тают они в течение долгого века,
И похищает их ветхость из наших очей незаметно.
Ведь распахнулись вещам широкие смерти ворота,
И через них, уносясь, толпою материя хлещет.
Но как всегда обновляется жадное море
Водами рек; и земля, согретая солнечным жаром,
Вновь производит плоды; и живые созданья, рождаясь,
Снова цветут; и огни, скользящие в небе, не гаснут.
Все это было б никак невозможно, когда б не являлись
Из бесконечности вновь запасы материи вечно,
Чтобы опять и опять восполнялася всякая убыль,
Ибо, как все существа, лишенные пищи, тощают
И начинают худеть, так же точно и все остальное
Должно начать исчезать, как только материи станет
Недоставать и приток постоянный ее прекратится.
Но и не гибнет ничто, как будто совсем погибая,
Так как природа всегда возрождает одно из другого
И ничему не дает без смерти другого родиться.

Увы, сынок мой, через смерть проходят все люди, и не один из них не избежал ее, ибо

Каждый удар, не по силам живому созданью,
Валит на месте его и немедленно следом за этим
В теле его и в душе все чувства приходят в смятенье,
Ибо тогда у начал разрушаются их положенья
И прекращаются тут совершенно движения жизни
Вплоть до того, что материя вся, сотрясенная в членах,
Узы живые души отторгает от тела и душу,
Врозь разметав ее, вон чрез отверстия все выгоняет,
Да и чего же еще ожидать при ударе возможно
Кроме того, что он все разнесет и все связи расторгнет?
Правда, бывает и так, что при менее резком ударе
Могут его одолеть уцелевшие силы движенья
И, одолев от толчка происшедшую сильную бурю,
Все возвращают опять к теченью по прежнему руслу,
А завладевшее было всем телом движение смерти
Врозь разгоняют и вновь зажигают угасшие чувства,
Иначе как же тогда у самого смерти порога
К жизни вернуться скорей и к сознанию было бы можно,
Чем удалиться навек, предназначенной цели достигнув?

Так нас болезнь пытается одолеть, но сопротивляясь, мы покоряем ее своею волею к жизни. Не даем душе расстаться с телом, ведь

У живых способностей тела и духа
Силы бывают и жизнь, лишь когда они связаны вместе.
Сам по себе ведь ни дух самобытно без тела не может
Жизни движенье создать, ни бездушное тело ни в силах
Ни бытия продолжать, ни остаться владеющим чувством.

Но, сынок, однако, не все так очевидно. У вещей есть и таинственные свойства. У них есть то,

Что мы за призраки их почитаем;
Тонкой подобно плеве, от поверхности тел отделяясь,
В воздухе реют они, летая во всех направленьях.
Если ж столкнутся они с блестящим и плотным предметом,
С зеркалом, прежде всего, - им тут не пройти, как проходят они через ткани,
Ни расщепиться нельзя: соблюдает их в целости гладкость.
Вот по причине какой отраженья оттуда к нам льются.
И, хоть внезапно поставь, хоть в любое мгновенье любую
Вещь перед зеркалом ты, - отраженье появится сразу.
Ясно теперь для тебя, что с поверхности тел непрерывно
Тонкие ткани вещей и фигуры их тонкие льются.

Отец, мир для меня становится все понятнее. Ты словно приподнимаешь с моих глаз темную повязку, и земные пространства стремительно расширяют свои пределы.

Так без большого труда ты все это можешь постигнуть,
Ибо одно за другим выясняется все. Не сбиваясь
Темною ночью с пути, ты узнаешь все тайны природы,
И постепенно одно зажигать будет светоч другому.
Ты поймешь, почему влагой морской облака набухают обильно, -
Как шерстяное руно, что висит на морском побережье, -
Если их ветры несут высоко над просторами моря.
Точно таким же путем и от рек и от всяких потоков
Влага идет в облака. А когда отовсюду сойдется
Много семян водяных и накопятся там они вдоволь,
Наперебой облака торопятся выпустить влагу
В силу двояких причин: друг с другом сшибают их вместе
Ветер, и множество туч, собираясь большою толпою,
Давит их, сверху гнетя, и дождем заставляет излиться.
Нам не составит труда объяснить на основе разумной
То, почему проникать несравненно пронзительней может
Молний огонь, чем земной, исходящий от факелов наших:
Будет довольно сказать, что небесное молнии пламя
Тоньше гораздо и все состоит из мельчайших частичек,
А потому проходить оно может в такие отверстья,
Где не пробьется огонь ни от дров, ни от факелов наших.

Смена времен года, которую ты в своей жизни наблюдал уже не однажды, тоже происходит благодаря смешиванию семян тепла и мороза,

Когда зноя начало с концом совпадает последним мороза,
То приходит весна; и поэтому надо бороться
Разным друг с другом вещам и мешаться в пылу этой схватки.
Если же зной под конец со стужей мешается первой
В круговороте времен, - говорим мы, что осень настала, -
Тут точно также зима воюет, жестокая, с летом.
Смены такие назвать мы должны перебоями года.
Не мудрено, что тогда особенно много бывает
Молний и гроз, и, шумя, проносятся по небу бури.
Ибо сшибаются тут в борьбе постоянной друг с другом
Пламя, отсюда летя, и ветер, и ливень - оттуда.

Из всего того, что тебе рассказал я, ты увидел - частицы вещей отнюдь не бездумно носятся в пространстве, сочетаясь друг с другом в безумном хаосе. Случись такое

Ты повсюду встречал бы чудовищ,
И полузвери везде, полулюди водились, и также
Длинные ветви порой вырастали из тела живого;
Множество членов морских у земных бы являлось животных,
Да и химер бы тогда, извергающих пламя из пасти,
На всеродящей земле выращивать стала природа.
Но очевидно, что так никогда не бывает, и вещи,
Лишь от известных семян и от матери также известной
Все, возникая, растут, сохраняя все признаки рода.
Ясно, что это должно по известным закона свершаться,
Ибо из пищи любой проникают в отдельные члены
Тельца, которые им подходящи, и там, сочетаясь
Вместе, рождают они движения нужные; те же,
Что непригодны, назад извергаются в землю природой.

Вот о чем сейчас я подумал отец: почему природа так мало дала человеку: соединила в нем такие бессильные частицы. Ведь она могла бы быть пощедрее и сделать нас богами, или, по крайней мере, полубогами.

Ты хочешь знать, почему не могла в состояньи природа
Сделать такими людей, чтобы вброд проходили по морю
Или руками могли расторгнуть великие горы
И поколенья людей превзойти продолжительной жизнью,
Иначе, как потому, что способно родиться,
То при рождении дана материи точная доля.

У богов, наверное, этой точной доли материи нет? Они ведь так всесильны.

Боги созданы из атомов наитончайших материй. Они, блаженные и прекрасные, привольно живут в пространствах между мирами и дела человеческие их вовсе не волнуют. Поэтому ни помощи богов, ни их гнева ожидать не следует. Им нет дела ни до нашей земной жизни, ни до потусторонней, в которую, как мы считаем, смерть открывает свои двери. Знай, мой сын, загробного царства в природе нет. Об этом впервые отважился сказать эллин - великий философ Эпикур. Вот как это было.

В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась
Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом,
С области неба главу являвшей, взирая оттуда
Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу,
Эллин впервые один осмелился смертные взоры
Против нее обратить и отважился выступить против.
И ни молвой о богах, ни молнией, ни рокотом грозным
Небо его запугать не могло, но, напротив, сильнее
Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий
Врат природы затвор он первый сломить устремился.
Силою духа живой одержал он победу, и вышел
Он далеко за предел ограды огненной мира,
По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.
Как победитель он нам сообщает оттуда, что может
Происходить, что не может, какая конечная сила
Каждой вещи дана и какой ей предел установлен.
Я тоже учу великому знанью, стараясь
Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий.
Ведь если бы знали наверное люди,
Что существует конец их мытарствам, они хоть какой-то
Дать бы отпор суеверьям могли и угрозам пророков.
Ныне ж ни способов нет, ни возможности с ними бороться,
Так как по смерти должны все вечной кары страшиться,
Если природа души неизвестна: рождается ль вместе
С телом она или в тех, кто родился, внедряется после,
Вместе ли с нами она погибает, расторгнута смертью.
Тантала нет, что бояться висящего в воздухе камня,
Как, говорит, цепенея, несчастный, от страха пустого;
В жизни скорее гнетет напрасный страх пред богами
Смертных, и каждый судьбы и случайностей рока трепещет.
Так-то вот каждый бежит от себя, и понятно, не может
Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде
Ибо причины своей болезни недужный не знает.
А понимай он ее, он бы, все остальное оставив,
Прежде всего природу вещей постарался постигнуть.
Дело ведь здесь не идет о каком-нибудь часе едином,
А состояньи, в каком неизбежно все смертные люди
Должны по смерти своей во веки веков оставаться.
Что ж, наконец, за несчастная страсть и привязанность к жизни
Нас заставляет всегда трепетать в постоянной тревоге?
Определенный предел установлен для века людского,
И ожидает нас всех неизбежная встреча со смертью.
Кроме того, обращаясь всегда в окружении том же,
Новых добиться утех нельзя продолжением жизни:
То, чего у нас нет, представляется нам вожделенным,
Но, достигнув его, вожделенно мы ищем другого.
И неуёмной всегда томимся мы жаждою жизни.
Знаешь, ведь в собственность жизнь никому не дается, а только на время,
Ты посмотри: как мало для нас значенья имела
Вечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем.
Если наш взор обратить на прошедшее, мыслью окинув
Всю необъятность веков, и подумать, сколь многообразны
Были материи всей движенья, легко убедиться,
Что семена, из которых мы теперь состоим, принимали
Часто порядок такой, в каком пребывают и ныне.
Но тем ни менее нам было того не вспомнить:
Падает тут перерыв бытия, при котором потоки
Тел основных лишены были чувства и праздно блуждали.

Так что, мой сын, погибают тела, но частицы тел и частицы душ находятся в вечном движенье. И, согласись, было б «безумьем и вздором вечное сочетать со смертным и думать, что действия их могут быть обоюдны, потому неизбежно надо признать, что душа гибнет одновременно с кончиною тела». Как тело распадается на атомы, когда погибает, так и душа распадается на атомы, потому как состоит из них. Поэтому пока мы живы - смерти нет, а когда смерть есть, нет уже нас. Об этом говорил Эпикур. Надо жить и радоваться жизни. О потустороннем наказании нет смысла задумываться. Его не существует. Наказывать некого. Все атомы разлетелись и соединились уже в других вещах.

Богобоязненный римлянин, привыкший с покрытой головой и опущенными долу глазами, благочестиво склоняться перед небожителями, может ужаснуться дерзости этих слов и отринуть их. Но, подумай, сын мой, преступление ли это – знать истину. Нет. Напротив, преступление жить в беспросветном невежестве и совершать, благодаря ему, ужаснейшие поступки. Вот тебе яркий пример: если бы покорители Трои знали природу вещей, стали бы они приносить в жертву прекрасную юную Ифигению ради того, чтобы ветер надул паруса их кораблей в нужном направлении? Нет. Совершено было бессмысленное злодеяние. Что и говорить, «религия много нечестивых преступных деяний породила. Изгнать страх из души, потемки рассеять

Должны не солнца лучи и не света сеянье дневного,
Но природа сама своим видом и внутренним строем,
За основание мы тут берем положенье такое:
Из ничего не родится ничто по божественной воле.
И оттого только страх всех смертных объемлет, что много
Видят явлений они на земле и на небе нередко,
Коих причины никак усмотреть и понять не умеют,
И полагают, что все это божьим веленьем творится.
Если же будем мы знать, что ничто не способно возникнуть
Из ничего, то тогда мы гораздо яснее увидим
Наших заданий предмет: и откуда являются вещи,
И каким образом все происходит без помощи свыше.
Запомни, ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно
Светлые выси, умом мудрецов укрепленные прочно:
Можешь оттуда взирать на людей и видеть повсюду
Как они бродят и путь, заблуждаяся, жизненный ищут;
Как в дарованьях они состязаются, спорят о роде,
Ночи и дни напролет добиваясь трудом неустанным
Мощи великой достичь и владыками сделаться мира.
О, вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые!
В скольких опасностях жизнь, и в каких протекает потемках
Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопит и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а Мысль наслаждалась
Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха?
Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе
Только немногое: то, что страдания все удаляет.
Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,
С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,
Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,
Но потому что себя вне опасности чувствовать сладко.

Милый мой сын, я хотел бы с тобою вместе одолеть этот труд и «озарить твой ум блистающим светом, который открыл бы тебе глубоко сокровенные вещи». В этой работе поможет нам знание о человеческом духе. Как ты думаешь,

Почему продвигаться вперед мы способны,
Как захотим, и даны нам различные телодвиженья,
Сила какая дает нам возможность столь тяжкое бремя
Тело толкать, я скажу, ты же слушай, как я рассуждаю.
Я говорю, что вперед продвигается призрак движенья
В духе у нас и его ударяет, как сказано раньше;
Воля родится затем: ведь никто никакого не может
Дела начать, пока дух не предвидит, чего он желает;
Что же предвидит он, то и является образом вещи.
Так что, когда возбуждается дух и охвачен стремленьем
Двигаться, тотчас удар он силе души сообщает,
Что по суставам везде и по членам рассеяна в теле;
Это не трудно ему, ибо тесно с душою он связан.
Следом же тело душа ударяет, и мало-помалу
Так вся громада вперед от толчка получает движенье.

Отец, на сей раз сила толчка моей души оказалась столь велика, что мне захотелось проникнуть в просторы Вселенной.

Видеть ее ты можешь в ясную ночь. Но не всю, потому что

Нет никакого конца ни с одной стороны у Вселенной.
Ибо иначе края непременно она бы имела.
И по природе своей настолько бездонно пространство,
Что даже молнии луч пробежать его был бы не силах,
В долгом теченье чреды бесконечных веков ускользая
Дальше вперед, и никак бы не мог он приблизиться к цели.

Но, так же, как и на земле все прекращает приход смерти, так же может погибнуть и Вселенная, у которой смерть когда-нибудь отнимет животворные силы природы.

Места достаточно есть и бездонного много пространства,
Чтобы рассыпаться в нем могли мироздания стены
Иль от напора другой какой-нибудь силы погибнуть:
Смерти не сомкнута дверь ни для свода небес, ни для солнца,
Ни для земли, ни для вод на равнинах глубокого моря, -
Настежь отверста она и зияет огромною пастью.
Знаешь ли ты, отчего сотрясенья земли происходят,
Что неожиданно ветр и огромная воздуха сила,
Или возникнув извне, иль из самой земли появившись,
Сразу бросаются внутрь, в пустоты земли, и ворвавшись,
В безднах огромных пещер бушуют сначала и бурно
Носятся, вихрем кружась, а потом, разыгравшися, с силой
Вон необузданно вдруг вырываются и, разверзая
Тут же глубины земли, открывают огромную пропасть.
Сколько угодно считать поэтому могут, что небо
Вместе с землею навек нерушимы должны оставаться;
Но, тем ни менее, вдруг предстоящей опасности сила
Жало вонзает в людей и тревожит порою боязнью,
Как бы внезапно земля, ускользнув из-под ног, не низверглась
В пропасть, а следом за ней совокупность вещей не погибла
До основанья, и мир не остался лишь грудой развалин.

Страшно, отец, мне слышать эти слова. Но, узнав от тебя, какова есть природа вещей, я вот что подумал: если все станет лишь грудой развалин, то потом атомы этих развалин вновь сплетутся в новые формы и, быть может, образуют новый мир, совсем не похожий на наш.

Верны твои рассужденья. Но каждый из нас должен думать не столько о том, что может случиться с Вселенной, поскольку не мы решаем ее судьбу, а обязан поддерживать и создавать род человеческий. Ты уже скоро вступишь в пору мужской зрелости, поэтому должен знать, что

Смертных к себе привлекает
Страсти божественный зов, вождь нашей жизни, и манит
В сладких утехах любви порождать поколенья живущих,
Чтоб не погиб человеческий род, для которого боги
Будто бы создали все.
К тем, в кого проникать и тревожить их бурную юность
Начало семя, в тот день, лишь во членах оно созревает,
Сходятся призраки вдруг, возникая извне и являя
Образы всяческих тел, прекрасных лицом и цветущих.
Тут раздражаются в них надутые семенем части,
Так что нередко они, совершив как будто, что надо,
Вон выпуская струю изобильную, пачкают платье.
И возбуждается в нас это семя, как мы указали,
Тою порою, когда возмужалое тело окрепло.
Также поэтому тот, кто поранен стрелою Венеры, -
Мальчик ли ранил его, обладающий женственным станом,
Женщина ль телом своим, напоенным всесильной любовью, -
Тянется прямо туда, откуда он ранен, и страстно
Жаждет сойтись и попасть своей влагою в тело из тела,
Ибо безмолвная страсть предвещает ему наслажденье.
Это Венера для нас; это мы называем Любовью,
В Сердце отсюда течет сладострастья Венерина влага
Капля за каплей сочась…

И продляя род человечий. Видишь, мой сын, и человек появляется из семени. Мы вернулись с тобой к тому, с чего начали. Верю, что «чутким умом ты доследуешь все остальное и не будешь бродить далеко от истины в заблужденье глубоком

Зная, что во всем есть разумность и доля мысли.
Зелья узнаешь, какими недуги и дряхлость врачуют;
Только тебе одному я открыть это все собираюсь.
Ветров, не знающих отдыха, ярость удерживать будешь,
Что, устремляясь на землю, порывами пажити губят;
Если ж захочешь - обратное вновь их воздвигнешь дыханье,
Мрачного после ненастья доставишь желанное вёдро,
В летнюю ж засуху зелень питающий вызовешь ливень -
Хлынет потоками влага с эфирного неба на землю,
Даже усопшего мужа вернешь из чертогов Аида!

Столь божественную силу пообещал Лукреций своему сыну, если он познает до глубины души и разума природу вещей.

Конечно же, в поэме много противоречий и наивных представлений, подобных этому:

Так укажу я тебе, для примера, из четвероногих
На змееруких слонов. Всю Индию крепкой стеною
Множество тысяч столбов ограждают из кости слоновой,
Так что проникнуть туда невозможно: такая там сила
Этих зверей, а у нас лишь изредка можно их встретить.

Да, Лукреций противоречив и наивен. «Но он заставляет человека свободно путешествовать по мировым пространствам, как это было дано только божествам у Гомера, пробегая их вместе с солнечным лучом или яркой молнией, внушая тем самым, что не только природа ежедневно окружает человека, но и человек - свой брат в необъятных просторах вселенной; этот поэт умеет летать и увлекать в полет воображение того, кто, может быть, впервые поднял взор к небу.

Природа породила человечество, выкормило его в пору младенчества, научила труду и искусствам, любви и семейной жизни, воспитанию детей и задала множество вопросов. Зачем она породила также племя диких зверей, зачем насылает грозные стихийные бедствия? Нет, не для нас, разумеется, создан этот мир, человек остается один, голый и сирый, как потерпевший кораблекрушение пловец, выброшенный бурей на чужой неприветливый берег. Зачем же я родился и почему я должен умереть? Кто же ты, моя природа, - мать или мачеха человеку? Зачем, подобно обезумевшей Медее, ты убиваешь собственных детей?

Лукреций первый задал природе эти вопросы и первый возложил столько надежд на нее. Он нарисовал образ природы, уже не матери, а художницы. Природа не убивает нас, как и не рождает. Она больше рождения и смерти. Природа - творческая сила, она создает, как художник, который воплощением замысла занят больше, чем хрупкостью творения». (Т. Васильева.)

Глава IX. Лукреции.

Счастлив тот, кто сумел вещей постигнуть причины, Кто своею пятой попрал все страхи людские.

Лукреций

1. «О природе вещей»: жанр и источники. 2. Проблематика и композиция поэмы. 3. Лукреций - художник слова

В истории мировой литературы есть писатели, авторы всего лишь одной книги, но книги уникальной, прочно вошедшей в историю словесного искусства. Таков Лукреций, создатель знаменитой поэмы «О природе вещей». Он обогатил римскую литературу и новым жанром, и новой тематикой. Явил пример счастливого союза науки и литературы. Доказал, как под пером вдохновенного поэта серьезные философские истины могут стать предметом высокой словесности.

1. «О природе вещей»: жанр и источники.

В биографиях древних, как было замечено, немало «белых пятен». Титу Лукрецию Кару (Titus Lucretius Carus) в этом смысле особенно не повезло. Он - сплошное «белое пятно». Приблизительны даты его рождения и смерти. Среди скудных биографических свидетельств одно принадлежит монаху Иерониму (IV в.), который сообщает: «Родился поэт Тит Лукреций. Впоследствии, впав в неистовство от любовного напитка и написав несколько книг между приступами безумия (эти книги потом издал Цицерон), он собственноручно лишил себя жизни на сорок четвертом году от роду». Возможно, в этом сообщении присутствуют и домыслы (неприязнь к писателю, нападавшему на богов, хотя и языческих). Очевидно, однако, что Лукреций жил в первой половине I в. до н. э., где-то между 99 и 55 годами.

ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ.

Поэма «О природе вещей» (De rerum natura) была задумана как стихотворное изложение философии Эпикура, поэтому ее можно отнести к жанру дидактической поэмы. Дидактическим называется литературное произведение, излагающее в художественной форме религиозные, философские, педагогические, нравственные, научные идеи и взгляды. Лукреций, как и другие античные авторы, жил в эпоху синкретизма, т. е. той ранней литературной стадии, когда различные виды и формы художественного, культурного творчества не были четко друг от друга отграничены. Философия, этика, эстетика активно «интегрировались» в изящную словесность. Философский диалог, речь выдающегося оратора, историческое сочинение, как было показано при рассмотрении греческой прозы классического периода, становились фактом художественной прозы. В эпоху синкретизма дидактические сочинения нередко отличались особой поэтичностью и изяществом. Пример тому - Лукреций.

У истоков дидактической литературы - эпос Гесиода, его поэма «Труды и дни» (VII в. до н. э.). Уже после Лукреция к сочинениям дидактического характера обращались такие классики поэзии, как Вергилий, автор земледельческой поэмы «Георгики»; его выдающийся современник Гораций, создавший своеобразный стихотворный трактат по проблемам эстетики и теории литературы «Послание к Писонам» («Искусство поэзии»); Овидий, написавший стихотворный трактат «Искусство любви». К названым произведениям мы специально вернемся позже при рассмотрении литературы «века Августа».

ИСТОЧНИКИ ПОЭМЫ.

Эпикур (342-271 г. до н. э.), учение которого излагает Лукреций, был одной из самых оригинальных фигур древнегреческой философии. (Мы его кратко характеризовали в разделе об эллинистическом периоде греческой литературы.) Эпикур творил в эпоху раннего эллинизма: он родился на острове Самос, умер в Афинах. В 310 г. до н. э. основал в городе Митилена на острове Лесбос философскую школу, получившую название «Сад Эпикура». Главное сочинение Эпикура «О природе» не сохранилось. До нас дошли лишь отдельные его положения, так, как их изложил Диоген Лаэртский (первая половина III в. до н. э.), древнегреческий писатель, биограф и историк, автор труда «О жизни, учениях и сочинениях знаменитых философов». Этот труд, состоящий из 10 книг, вобрал в себя фрагменты по истории греческой философии от Фалеса до Хрисиппа и Эпикура: сохранились небольшие фрагменты некоторых трудов Эпикура, три его письма, а также философские афоризмы Эпикура, вошедшие в его книгу «Главные мысли».

Наследие Эпикура состоит из трех основных частей: каноника (т. е. логика), физика и этика. В своем учении о вселенной и ее строении (физике) Эпикур выступает как ученик Левкиппа (500-440 г. до н. э.), древнегреческого философа, родоначальника атомизма. Слово атом в переводе с греческого означает: неделимый. Непосредственным учителем Эпикура был Демокрит (460-ок. 370 г. до н. э.), ученик Левкиппа, развивший учение об атомах.

В качестве первоначала всего сущего Демокрит полагал множество субстанций, т. е. атомов, которые в своей совокупности образуют то, что он определил понятием «бытие». Бытию противостоит пустота, в которой атомы находятся в неупорядоченном, хаотическом состоянии. Соединение атомов означало рождение, распад - смерть. Демокрит считал душу смертной, а мышление отождествлял с ощущением. Признавал он и богов, которые виделись ему в виде соединения огненных атомов. Эпикур воспринял идеи Демокрита в области атомистики, углубив ее, а в чем-то скорректировав. По его мнению, мир образовался в результате столкновения атомов, он - объективная реальность, не зависящая от состояния человека.

ЭТИКА ЭПИКУРА.

Хотя Лукреций излагает по-преимуществу атомистику Эпикура, касается он, правда бегло, и его этики, учения о поведении человека. Именно этот аспект его воззрения делал Эпикура фигурой, особенно привлекательной для римлян. Их вообще интересовали философы, излагающие практические, полезные рекомендации относительно того, как правильно себя вести, как планировать свою жизнь, сделать ее счастливой.

В этом, по Эпикуру, - смысл земного существования человека. Счастье - в отсутствии страданий, в телесном здоровье и безмятежности души. Свобода от недугов и душевное спокойствие - удел того, кто устраняется от участия в общественных делах, суетных и необязательных. «Живи скрытно» - таков один из главных постулатов Эпикура. Отсюда вытекал совет: укройся в каком-нибудь тихом месте, общайся с узким кругом близких по духу друзей, устранись от государственных дел. В Риме конца Республики, посреди политических бурь и опасностей, подобная философия обладала притягательностью.

Между тем, бытует мнение, приписывающее Эпикуру взгляды не столько его, сколько последователей, которые вульгаризируют, упрощают его учение. Эпикура, в частности, объявляют поборником гедонизма, т. е. культа чувственных наслаждений и стремления к материальным благам. Сам же Эпикур в письме к своему ученику Менскею писал: «Так как удовольствие есть первое прирожденное нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, когда за ним следует для нас большая неприятность: также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдание в течение долгого времени».

Эпикур был, как можно судить, плодовитым и популярным автором. Его учение было хорошо знакомо современникам, в Греции он создал философскую школу, в Риме у него были деятельные последователи, которые, по выражению Цицерона, «своими многочисленными писаниями заполонили всю Италию».

2. Проблематика и композиция поэмы.

Лукреций излагает один аспект учения Эпикура - его атомистику. Это определяет значимость поэмы не только художественно-эстетическую, но и познавательную. Она проливает дополнительный свет на состояние натурфилософии в античном мире. Построение поэмы, сама избранная Лукрецием художественная манера позволяют поэту решать разнообразные задачи. Во-первых, он находит для сложных философских истин и понятий, бытовавших в греческом языке, удачные латинские эквиваленты; во-вторых, придает этим истинам максимальную доступность и наглядность; в-третьих, философскую прозу «переводит» на язык высокой поэзии.

Наряду с Эпикуром Лукреций упоминает и других философов, учения которых он творчески перерабатывает. Это Эмпедокл, Анаксагор, Гераклит. Особенно высоко ставит он Эмпедокла (V в. до н. э.), греческого ученого, поэта, врача, автора поэмы «О природе», известной по отдельным фрагментам. Эмпедокл исходил из того, что «корнем всех вещей» являются воздух - эфир, вода, земля и огонь, которые вечны и трансформируются друг в друга. Лукреций не только хорошо знал Эмпедокла, но и в отдельных частях своей поэмы ему подражал. Его отношение к Эмпедоклу - восторженное:

И песнопенья его из глубин вдохновенного сердца

Так громогласно звучат, излагают такие открытья,

Что и подумать нельзя, что рожден он от смертного корня.

ФИЛОСОФСКИЙ ЭПОС.

Поэма Лукреция состоит из 6 книг (или частей). В 1-3-й излагается атомистическое строение мира; в 4-й - характеризуется чувственная природа человека. В 5- й Лукрецием рассмотрено бытие светил и живых существ. В 6- й поэт выступает против суеверий и страхов, объясняет явления природы, которые кажутся загадочными и вызывают страх.

Заключается поэма описанием эпидемии (по-видимому чумы), поразившей Афины в начале Пелопоннесской войны.

Пафос поэмы - во вдохновенной жажде Лукреция объяснить окружающий мир, дать ему научное истолкование, помочь людям освободиться от заблуждений, ложных понятий, равно как и фантастических представлений.

…род человеческий

Вовсе напрасно в душе волнуется скорбной тревогой.

Ибо как в мрачных потемках бродят и пугаются дети,

Так же и мы среди белого дня опасаемся часто

Тех предметов, каких бояться не более надо,

Чем того, что ждут и пугаются дети в потемках.

Ибо изгнать этот страх из души и потемки рассеять

Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного,

Но природа сама своим видом и внутренним светом.

Эта мысль с настойчивостью проходит через поэму. Автор - не только выдающийся поэт, философ. Он - пламенный просветитель.

Поэма - произведение новаторское. Она выходит за рамки дидактической поэмы, будучи по объему охваченного материала близка к эпосу. Но эпосу особого рода - философскому. Как и многие произведения эпического звучания, поэма открывается обращением. Поэт адресует ее богине Венере:

Рода Энеева мать людей и бессмертных услада,

О благая Венера! Под небом скользящих созвездий

Жизнью ты наполняешь и все судоносное море,

И плодородные земли; тобой все сушие твари

Жить начинают и свет, родившися, солнечный видят.

Ветры, богиня, бегут пред тобою.

СЛАВОСЛОВИЕ ЭПИКУРУ.

Венера у Лукреция - мощная животворящая сила, дающая жизнь всему сущему. Она же приносит на землю покой, умиротворение, а потому являет контраст Марсу - богу войны, «всеоружному», который «военным делом жестоким ведает». Поэт просит богиню даровать и его словам «вечную прелесть». Упоминается в зачине поэмы и Гай Меммий, даровитый оратор, по-видимому, горячий последователь Эпикура.

Главный герой поэмы - Эпикур. Его не устает славить Лукреций. Маркс, посвятивший свою докторскую диссертацию различию натурфилософии Демокрита и Эпикура, называет последнего «великим греческим просветителем», которому «подобает похвала Лукреция». По словам поэта, «врат природы затвор он первый сломить устремился». Во вступительных строках третьей книги Лукреций так пишет об Эпикуре:

Ты из потомков таких дерзнувший впервые воздвигнуть

Столь ослепительный свет, озаряющий жизни богатства,

Греции слава и честь! За тобою я следую ныне,

И по твоим я стопам направляю шаги мои твердо.

«Зачин» 5-й книги - очередной всплеск восторженных славословий в честь Эпикура: мощной силы его сердца, величия его открытий. А они - главные сокровища, оставленные им человечеству. И это побуждает Лукреция воскликнуть:

Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом!

Поэт не рискует состязаться с Эпикуром, он желает лишь подражать своему кумиру.

ТЕМАТИКА ПОЭМЫ.

В поэме охвачен и художественно синтезирован огромный материал: вселенная, земля и небо, история и современность, человек, его тело и душа. И коренные законы, процессы, лежащие в основании бытия. Лукреций начинает с опровержения мнений различных философов: Фалеса, Анаксагора, Анаксимена и др., исходивших из того, что первоначалами всего сущего могли быть, соответственно, огонь, вода или воздух. С этим не согласен Лукреций:

Невозможно никак так действовать первоначалам,

Ибо должно пребывать всегда неизменное нечто,

Чтобы не сгинуло все совершенно, в ничто обратившись.

Это «неизменное нечто» - атомы. Их число бесконечно.А потому «должна материя быть бесконечной». Все в мире - в постоянном движении и изменении. Образуются новые миры. На месте исчезнувших вещей и предметов возникают новые. Природа живет по внутренним законам, без вмешательства каких-то высших сил. Обращаясь к Меммию, поэт разъясняет свою мысль:

Если как следует ты это понял, природа свободной

Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных,

Собственной волею все без участья богов создающей.

Затем поэт переходит к неизменно заботящему философов вопросу. Он о человеческой душе. Лукреций настаивает на сопряженности души с телесной сущностью:

Я утверждаю, что дух и душа состоят меж собою

В тесной связи и собой образуют единую сущность.

Дух формируется атомами, правда, более тонкими, чем те, которые образуют тело. После смерти атомы души распадаются: духовное начало гибнет вместе с телом. Смерть - неизбежна. Таков неумолимый закон природы.

Набросав общую картину мирозданья, поэт переходит к человеку. В духе эпикурейской философии он утверждает: чувственное восприятие - источник подлинного знания:

Ты убедишься сейчас, что понятие истины чувства

В нас порождают: и чувств опровергнуть ничем невозможно.

На чувствах «зиждется вся наша жизнь и ее безмятежность». Мысль опирается на чувства. В наших ошибках повинны не наши чувства, но разум, неправильно интерпретирующий наши чувственные восприятия.

Предмет особого внимания Лукреция - отношения мужчины и женщины. И конкретно - любовь. При этом в поэме рассеяно немало язвительных замечаний поэта по адресу слабого пола, женских хитростей, притворства, секретов и «смехотворных их ухищрений». Это не означает, что Лукреций отрицает стремления женщины к искренней любви.

Кроме того, не всегда притворною дышит любовью

Женщина, телом своим сливаясь с телом мужчины

И поцелуем взасос в тело впивая.

Часто она от души это делает в жажде взаимных

Ласк, возбуждая его на поле любовном.

Объясняет поэт и природу деторождения, и то, почему дети похожи на того или иного родителя или на своих дальних предков. Откровенно описывает Лукреций бессилие людей перед «Венериными стрелами», неодолимость сексуального влечения. В этой части поэма как бы предвосхищает любовно-эротическую лирику Овидия, большого поклонника Лукреция.

В пятой книге Лукреций развертывает историю человечества, начиная с древнейших времен. При этом поэт не разделяет ни привычного мифологического объяснения мироздания, ни концепции смены веков от «золотого» до «железного», изложенной, как мы помним, еще Гесиодом, а позднее и Овидием в «Метаморфозах». Под пером Лукреция история - это процесс эволюции, развития от низших форм к более высоким и сложным. От растений - к живым существам. В конце концов венцом развития становится человек. Он, в свою очередь, проходит многотрудный и длительный путь совершенствования.

Долго, в течение многих кругов обращения солнца

Жизнь проводил человек, скитаясь, как дикие звери,

Твердой рукой никто не работал изогнутым плугом,

И не умели тогда ни возделывать поле железом,

Ни насаждать молодые ростки, ни с деревьев высоких

Острым серпом отрезать отсохшие старые ветви.

Сначала человек был дик, не ведал законов. Потом стал использовать огонь. Это помогло приобщению к культурной жизни. Образовалась семья. У людей появилась потребность в объединении. Стало складываться общество. И, хотя не везде удавалось добиться согласия, «добрая часть людей договоры блюла нерушимо». Огромную роль как фактор человеческого общения начал играть язык. Грубая сила уступала власти закона. Люди стали поклоняться богам.

Вехой в истории человечества Лукреций считает открытие металлов, золота, меди, серебра. Это позволило изготавливать и предметы сельскохозяйственного труда, и оружие. Полтора десятка строк из Лукреция были переведены М. В. Ломоносовым, включены в его книгу «Первые основания металлургии или ручных дел».

Еще одним существенным моментом стало приобщение людей к искусству. И здесь их учителем была природа. Заметив, что упавший плод вырастает, они начали сеять семена; голоса птиц, их щебет побудили людей к пению. Финал 5-й книги - мощный гимн труду, созиданию:

Судостроенье, полей обработка, дорога и степи,

Платье, оружие, право, а также и все остальные

Жизни удобства, и все, что способно доставить усладу:

Живопись, песни, стихи, ваяние искусное статуй —

Все это людям нужда указала, и разум пытливый

Этому их научил в движенье вперед постоянном.

Так изобретенья все понемногу наружу выводит

Время, а разум людской доводит до полного блеска.

Видим ведь, что одна за другой развиваются мысли,

И мастерство наконец их доводит до высших пределов.

В заключительной части поэмы Лукреций перечисляет грозные явления природы, поражающие наше воображение: смерчи, гром, молния, ливни, наводнения, извержения вулканов. Финал поэмы - впечатляющее, яркое описание трагического события - эпидемии, поразившей Афины в самом начале Пелопоннесской войны, описанной, как мы помним, еще Фукидидом. Среди ее жертв был, по-видимому, и Перикл. Лукреций не упускает чисто медицинских подробностей протекания болезни:

Прежде всего голова гореть начинала от жара,

И воспалялись глаза, принимая багровый оттенок;

Следом за этим гортань, чернея, глубоко сочилась

Лукреций воспроизводит атмосферу отчаяния, овладевшего людьми перед лицом смерти: они сами отсекали зараженные члены; заболевшие оказывались без присмотра ближних; трупы зарывали наспех, не свершив погребальных обрядов.

На этих страшных сценах и обрывается поэма, оставшаяся незавершенной.

В Лукреции счастливо соединились философ , мыслитель и вдохновенный поэт . Нужен был огромный художественный дар, чтобы одушевить поэзией отвлеченные теоретические натурфилософские идеи, сделать их наглядными, наделить образной рельефностью.

3. Лукреций - художник слова

НОВАТОР.

Задавшись целью поэтически освоить сложнейший материал, Лукреций шел неведомым в словесном искусстве путем.

…с бодрою мыслью

По бездорожным полям Пиэрид я иду, по которым

Раньше ничья не ступала нога.

В первой части Лукреций, так определяет свое кредо:

…Во-первых, учу я великому знанью, стараясь

Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий,

А во-вторых, излагаю туманный предмет совершенно

Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.

Объясняя, в чем притягательность стихотворной формы изложения, Лукреций прибегает к развернутому сравнению, этому надежному приему, построенному по принципу аналогии.

… Коль ребенку врачи противной вкусом полыни

Выпить дают, то всегда предварительно сладкою влагой

Желтого меда кругом они мажут края у сосуда:

И, соблазненные губ ощущением, тогда легковерно

Малые дети до дна выпивают полынную горечь.

Хотел я представить

Это ученье тебе в сладкозвучных стихах пиэрейских,

Как бы приправив его поэзии сладостным медом.

ОСОБЕННОСТИ КОМПОЗИЦИИ ПОЭМЫ.

В чем же этот поэтический «мед» Лукреция? Прежде всего, поэт тонко почувствовал, что однообразие, однотонность, казалось бы, изначально «запрограммированные» в сочинении дидактической направленности, - пагубны для искусства. Композиция поэмы такова, что в ней сочетаются различные жанровые элементы. Зачин поэмы выстроен как своеобразный гимн в честь Венеры, которая была не только богиней созидания, но и богиней любви. А любовь, как не мог не чувствовать Лукреций, источник творческой энергии для ученых, поэтов, людей искусства. В 5-й части одно из развернутых сравнений - это микроновелла о Фаэтоне, герое мифологии. О нем пишет Гомер: сын бога Солнца Гелиоса Фаэтон упросил своего отца доверить ему править солнечной колесницей, но не совладал с конями. Колесница промчалась близко от Земли, что вызвало многочисленные пожары.

Но всемогущий отец, распалившийся гневом жестоким,

Многоотважного сверг Фаэтона внезапною молньей

Наземь с коней, и к нему, ниспадавшему, вышло навстречу

Солнце, успев подхватить извечный светильник вселенной.

«Всемогущий отец» - это Зевс. Сраженный его молнией, Фаэтон упал в реку и погиб в ее водах. Под пером Лукреция этот сюжет вылился в эпиллий, небольшую поэму, один, как мы уже отмечали, из излюбленных жанров эллинистической поэзии. Позднее Овидий, поклонник Лукреция, включил этот мифологический сюжет в свои «Метаморфозы».

В первой части Лукреций воссоздает сцену жертвоприношения Ифигении, которую ее отец решился отдать на заклание, чтобы его войско могло наконец отплыть под стены Трои. Этот эпизод имеет параллель в трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде». В четвертой части Лукреций с сожалением отзывается о тех, кто ослеплен любовью к корыстным и ничтожным женщинам. С иронией перечисляет он досадные заблуждения наивных влюбленных:

Черная кажется им медуницей, «грязнуха - простушкой»,

Коль сероглаза она - то «Паллада сама», а худая —

«Козочка». Карлица то - «грациозная кошечка», «искра».

Дылду они назовут «величавой», «достоинства полной»;

«Мило щебечет» - зайка для них, немая - «стыдлива»;

Та, что несносно трещит беспрестанно, - «огонь настоящий»,

«Неги изящной полна» - тщедушная им и больная.

Подобные описания вызывают в памяти персонажи бытовой комедии.

Как и в других классических образцах литературной дидактики, например, у Гесиода, теоретические положения и выводы выливаются в афористические сентенции:

Мы видим, отнюдь не в ничто превращаются вещи,

Но разлагаются все на тела основные обратно.

Закон сохранения материи формулируется следующим образом:

Словом, не гибнет ничто, как будто совсем погибая,

Так как природа всегда возрождает одно из другого

И потому не дает без смерти другого родиться.

АНАЛОГИИ И РАЗВЕРНУТЫЕ СРАВНЕНИЯ.

Теоретические положения Лукреций обычно подкрепляет ссылками на разного рода природные и жизненные явления природы. Его метод, как уже говорилось, - аналогия. При этом он прибегает не просто к сравнениям, а сравнениям развернутым. Мы их встречали еще у Гомера. Последние вырастают в наглядные картины.

Доказывая существование атомов, невидимых для глаза, Лукреций упоминает о трех невидимых телах. Это, прежде всего, ветер, который

…неистово волны бичует,

Рушит громады судов и небесные тучи разносит,

Или же, мчась по полям, стремительным кружится вихрем,

Мощные валит стволы, неприступные горные выси,

Лес, низвергая, трясет порывисто.

Доказывая, что атомы разнятся друг от друга, Лукреций ссылается на животных одного вида, между которыми существуют различия. В противном случае мать не сумела бы распознать своих детей. Эту мысль поэт дополняет описанием коровы, потерявшей теленка:

Так у святилищ богов, разукрашенных, часто теленок

Падает пред алтарем, в дыму фимиама заколот,

Крови горячей поток испуская с последним дыханием.

Сирая мать, между тем, по зеленым долинам блуждая,

Ищет напрасно следы на земле от копыт раздвоенных,

Всю озирая кругом окрестность, в надежде увидеть

Свой потерявшийся плод…

РИТОРИЧЕСКИЕ ПРИЕМЫ.

Лукреций покоряет субъективностью, эмоциональностью. Он страстно привержен выбранной им просветительской миссии. Хочет донести до читателя свои идеи. Ведет с ним доверительный разговор, озабоченный высотой стоящей перед ним задачи.

Кто в состоянии найти в своем сердце столь мощную силу,

Чтоб достойно воспеть все величье открытий?

Риторические вопросы, восклицания, другие поэтические фигуры буквально «пропитывают» словесную ткань поэмы. Горечь человеческого удела не раз вызывает у него неподдельное сострадание:

В другом месте он горячо осуждает суеверия:

О человеческий род несчастный! Какие явления

Мог он богам приписать и присвоить им гнев беспощадный!

ЯЗЫК ПОЭМЫ.

Сложность поэтически освоенного материала потребовала от Лукреция немалых усилий в языковой сфере. Прежде всего, надо было по-латыни передать сложные, непривычные философские понятия и термины. Знакомые грекам, они не имели эквивалентов в латинском языке. Подсчитано, например, что для понятия «атом» Лукреций использовал более полусотни различных слов и выражений. Значительность содержания обусловил тот высокий слог, которого еще не было в современной Лукрецию эпической поэзии. Лукреций в этом плане ориентировался на римского поэта Квинта Энния, который, как уже говорилось, пытался создать римский эпос, огромную поэму «Анналы», от которой сохранились лишь фрагменты, около 600 строк. В ней, подражая Гомеру, Энний использовал латинский дактилический гекзаметр. Стих и язык Энния подняты у Лукреция на новую, более высокую ступень. Он, в частности, воспроизводил взятый у Энния прием аллитерации.

ЛУКРЕЦИЙ В ВЕКАХ.

Поэма Лукреция была исключительно популярна в Риме. На стенах Помпеи, как показали раскопки разрушенного землетрясением города, были начертаны отдельные строки из этого сочинения. Вергилий, имея в виду Лукреция, в поэме «Георгики» писал:

Счастлив тот, кто сумел вещей постигнуть причины,

Кто своею пятой попрал все страхи людские,

Неумолимый рок и жадного шум Ахеронта!

По словам Овидия, стихи Лукреция «погибнут тогда, когда погибнет весь мир». Вместе с другими римскими классиками автор поэмы «О природе вещей» приобрел широкую известность в эпоху Возрождения. В XVIII столетии он обрел горячих поклонников в лице французских философов-просветителей, таких, как Гельвеций, Гольбах, Дидро.

В России в числе его ценителей были Ломоносов, Радищев, Герцен.

Ломоносов перевел полтора десятка строк из пятой части поэмы. Герцен, вообще горячий поклонник искусства античности, отдал дань восхищения поэме: «…Древний мир умел даже лучше нашего любить и ценить космос, великое все, природу…»

Когда после Великой Отечественной войны под эгидой Академии наук стала выходить широко известная ныне серия «Литературные памятники», отмеченная высоким научным филологическим уровнем, одной из первых ее книг стала поэма Лукреция «О природе вещей». Она была приурочена к отмечавшемуся в 1945 г. 2000-летию со дня смерти Лукреция. В предисловии к поэме тогдашний президент Академии наук академик С. И. Вавилов, выдающийся физик, писал: «Нет никакого сомнения, что великая идея атомизма проникала до Галилея, Ньютона и Ломоносова не посредством разбросанных фрагментов Демокрита и Эпикура, а через гекзаметры поэмы Лукреция».

Одна из примет словесного искусства XX столетия - становление научно-художественной литературы.

Она раскрывает человеческий, гуманитарный аспект научных знаний, личность ученых, психологию творческого труда. Свидетельство тому книги К. Паустовского («Кара Бугаз»), Д. Данина («Неизбежность странного мира»), Д. Гранина («Зубр») и др. Отдаленным предтечей этого направления можно считать и поэму Лукреция.

наука и философия

>

Обзор поэмы Лукреция «О природе вещей»

Автор наиболее яркой и значительной книги во всей древнеримской литературе жил, по всей видимости, в первой половине I века до н. э. Вот и все, что мы о нем знаем. Полное его имя Тит Лукреций Кар. Недостоверные вести сообщают, что родился он в 98 году до н. э., а кончил жизнь самоубийством в 55 году до н. э. Но зато нам известны историческое время и события этого времени, а кроме того, - есть сама поэма «О природе вещей».

Такой отточенности мысли, прозрачности стиля, глубин идей, поэтичной образности «без завитушек» - по силе впечатления во всей античной литературе поэме Лукреция нет равных. Кажется, что это творение уже эпохи Возрождения.

Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого, Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны, Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко. Сладко смотреть на войска на поле сраженья в жестокой Битве, когда самому не грозит никакая опасность. Но ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно Светлые выси, умом мудрецов укрепленные прочно:

Можешь оттуда взирать на людей ты и видеть повсюду, Как они бродят и путь, заблуждался, жизненный ищут;

Как в дарованьях они состязаются, спорят о роде, Ночи и дни напролет добиваясь трудом неустанным Мощи великой достичь и владыками сделаться мира. О вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые! В скольких опасностях жизнь, в каких протекает потемках Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно, Что об одном лишь природа вопит и что требует только, Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха? (Перевод Ф. А. Петровского) .

В политическом смысле время, в которое жил Лукреций, может быть названо временем тяжелой агонии Республиканского Рима и предвестием принципата. Это было время апогея завоевательной политики Рима и глубокого внутреннего кризиса республики, которая оказалась по своим политическим формам неприспособленной к управлению огромной державой, образовавшейся в результате завоеваний. Разорение римского и италийского крестьянства, жестокая борьба внутри господствующего класса послужили основой ожесточенных гражданских войн.

Обратимся к исследованию выдающегося филолога-классициста и знатока этого шедевра Ф. А. Петровского. «Очень характерно уже самое начало поэмы Лукреция, где он обращается со страстной мольбой к Венере и Марсу об умиротворении Римского государства. Не менее знаменательно в этой же связи и вступление ко второй книге поэмы, где Лукреций изображает мудреца, поднявшегося над миром страстей и повседневных тревог и не без некоторой холодности взирающего на несчастных и слепых людей, отравляющих свое существование бесплодной борьбой. Из этого не следует, что «трудные Родины дни» оставляли Лукреция безучастным, но его интересовала не победа той или другой из боровшихся политических группировок (которые к концу Республики быстро превращались в мало чем друг от друга отличавшиеся клики), а прекращение истощавшей Италию борьбы.

Вдохновителем Лукреция, как он сам неоднократно заявляет, был знаменитый греческий философ-материалист Эпикур, живший на рубеже II и III веков до н. э.

Основным положением этики Эпикура было утверждение, что начало и конец счастливой жизни и первое прирожденное благо есть удовольствие, которое заключалось в отсутствии страданий. Целью счастливой жизни, по Эпикуру, является здоровье тела и безмятежность души, а это достигается устранением телесных страданий и душевных тревог. Но никакого грубого стремления к удовольствиям в учении Эпикура нет: «Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам благо, - пишет Эпикур, - то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы выдержим страдание в течение долгого времени. Таким образом, всякое удовольствие, по естественному родству с нами, есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, равно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать».

Поэма «О природе вещей» - единственное полностью дошедшее до нас поэтическое произведение, в котором проповедуется учение Эпикура убежденным и страстным его последователем. Однако Лукреций не воспроизвел в своей поэме всего учения Эпикура. Он изложил главным образом Эпикурову физику; что же касается учения о критериях (каноники) и этики, то он затрагивает их лишь попутно. В подробном изложении физики Эпикура заключается огромная заслуга Лукреция, потому что именно эта сторона Эпикурова учения представляет совершенно исключительный интерес для истории научной мысли и материализма.

Поэма Лукреция состоит из шести книг. В первых двух книгах излагается атомистическая теория мироздания, отвергающая вмешательство богов в мирские дела.

Книга третья посвящена учению Эпикура о душе, причем приводятся доказательства, что душа материальна, смертна и что страх перед смертью нелеп.

В четвертой книге мы находим изложение вопросов о человеке, а также о чувственных восприятиях, в которых Лукреций видит основу наших знаний.

В пятой книге Лукреций занимается проблемами космогонии, объясняя происхождение земли, неба, моря, небесных тел и живых существ. В конце этой книги дается блестящий очерк постепенного развития человечества и человеческой культуры и разбирается вопрос о происхождении языка.

Основное содержание шестой книги - уничтожение суеверных страхов путем естественного объяснения явлений природы, поражающих человека. Здесь говорится о громе, молнии, облаках, дожде, землетрясениях, извержении Этны, разливах Нила, о разных необыкновенных свойствах источников и других явлениях природы. Кончается эта последняя книга рассуждением о болезнях и описанием повального мора в Афинах во время Пелопоннесской войны в 430 году до н. э.

Этот финал образует эффектный контраст со вступлением к поэме, представляющим патетическое прославление Венеры как символа творческой и животворной силы.

В своей поэме Лукреций дает объяснение всего сущего, стараясь прежде всего освободить человеческую мысль от всяких суеверных и лживых представлений о чем-либо сверхчувственном, мистическом, таинственном, поскольку:

… род человеческий часто

Вовсе напрасно в душе волнуется скорбной тревогой.

Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети,

Так же и мы среди белого дня опасаемся часто

Тех предметов, каких бояться не более надо,

Чем того, чего ждут и пугаются дети в потемках.

Ибо изгнать этот страх из души и потемки рассеять

Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного,

Но природа сама своим видом и внутренним строем.

(перевод Ф. А. Петровского)

Этот несколько раз повторяющийся Лукрецием рефрен (I, 146–148; II, 59–61; III, 91–93; VI, 39–41) указывает на основную философскую цель поэмы «О природе вещей»: дать Рациональное и материалистическое истолкование мира. В произведении Лукреция мы находим как бы смутное предчувствие многих научных открытий и проблем.

Так, в книге I он высказывает закон, впоследствии научно сформулированный Ломоносовым, о неразрушимости, вечности материи. Ничто не возникает из ничего и ничто не возвращается в ничто. Капли дождевой воды преобразуются в листья деревьев, в хлебные зерна, в траву, которые в свою очередь питают различные породы животных и самого человека - посредством беспрерывного круговорота поддерживается и возобновляется мировая жизнь.

Глубокая страстная уверенность Лукреция в правоте проповедуемой им философии, исключительное поэтическое дарование и мастерство, с которым он излагает свои мысли, стараясь их сделать не только убедительными, но и понятными для каждого человека, делают его поэму «О природе вещей» одним из крупнейших произведений мировой литературы. Это сознавали уже сами римляне:

«Счастлив тот, кто сумел вещей постигнуть причины,

Кто своею пятой попрал все страхи людские,

Неумолимый рок и жадного шум Ахеронта».

(Вергилий. Георгики, II)

перевод С. Шервинского)