Клод Леви-Стросс и структурная антропология: два юбилея. Религия, магия и миф в структурной антропологии клода леви-стросса Структурная антропология леви стросса кратко

Леви-Стросс четко и определенно построил свою структуралистскую концепцию на фундаменте психоанализа - особенно в том его варианте, который был разработан К.-Г. Юнгом, именно с обращением к мифологическому мышлению. "Если, как мы полагаем, - писал Леви-Стросс, - бессознательная умственная деятельность состоит в наделении содержания формой и если эти формы в основном одинаковы для всех типов мышления, древнего и современного, первобытного и цивилизованного... - то необходимо и достаточно прийти к бессознательной структуре, лежащей в основе каждого социального установления или обычая, чтобы обрести принцип истолкования, действительный и для других установлении и обычаев...". При этом Леви-Стросс опирался на фрейдовское различение подсознательного и бессознательного, а также на юнговское понятие "коллективного бессознательного". "Можно сказать, что подсознание - это индивидуальный словарь, в котором каждый из нас записывает лексику своей индивидуальности, и что бессознательное, организуя этот словарь по своим законам, придает ему значение и делает его языком, понятным нам самим и другим людям (причем лишь в той мере, в коей он организован по законам бессознательного)". Тяготение этнографа и философа Леви-Стросса к исследованию языковосимволических форм и даже, если можно так выразиться, "оязыковление" всей жизни (не столь и разговорчивых, часто не имеющих письменности) первобытнообщинных народов и поселений вовсе не случайно. Выдвижение на первый план языка и своего рода "языковая редукция" (сведение таких, например, социальных феноменов как социальные отношения, культурное творчество, искусство, к языковосимволическим формам их выражения) есть своего рода знамение времени. Язык, согласно раннему Леви-Строссу, именно в XX в. становится объектом усиленных исследований, которые заканчиваются впечатляющими и неожиданно точными результатами. "Из всех общественных явлений, видимо, только язык может подвергаться истинному научному исследованию, объясняющему способ его формирования и рассматривающему некоторые направления его последующего развития". Леви Стросс исходил из того предположения, что "различные формы общественной жизни представляют в своей сути нечто общее: все они - системы поведения, каждая из которых является некоторой проекцией не плоскость сознательного и общественного мышления всеобщих законов, управляющих бессознательной деятельностью духа".

Более конкретная "рабочая гипотеза", которая позволяла ЛевиСтроссу широко и масштабно осмыслить этнографический материал, состояла в следующем. Главное внимание должно быть привлечено к тем способам, с помощью которых система кровного родства биологического происхождения заменяется системой социального характера. Тогда брачные правила и системы родства предстают, согласно Леви-Строссу, как системы обмена и как особый язык, т.е. "как множество операций, обеспечивающих возможность общения между индивидами и группами индивидов". В той системе предельно и широко понятого языка, которая выделена для анализа, Леви-Стросс решающее значение придал не словам, а структуре. Не суть важно, рассуждает Леви-Стросс, создан ли миф каким-либо индивидуальным субъектом или заимствован из коллективной традиции (оба вида мифов, кстати, подвержены взаимодействию и взаимообогащению). "...Структура же остается неизменной, и именно благодаря ей миф выполняет свою символическую функцию". Существенно, согласно Леви-Строссу, что структуры едины для всех "языков", т.е. безразличны к материалу. Дело обстоит здесь примерно так же, как в случае мифов и сказок. Чтобы напечатать даже известные мифы, сказания, сказки разных народов, потребовалось бы много томов. "Но их можно свести к небольшому числу простейших типов, если за разнообразием действующих лиц разглядеть некоторые простейшие функции". Мифологическое мышление широко пользуется метафорами, символами и превращает их в способы постижения мира и человека; логика мифа, как и логика самих социальных отношений, построена на бинарных (двойных) оппозициях (высокий - низкий, день - ночь, правый - левый, мир - война, муж - жена, небо - земля и т.д.).

|| http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||

К. Леви-Стросс

Структурная антропология

ЯЗЫК И РОДСТВО

Глава II. СТРУКТУРНЫЙ АНАЛИЗ В ЛИНГВИСТИКЕ И АНТРОПОЛОГИИ*

Глава III. ЯЗЫК И ОБЩЕСТВО*

Глава IV. ЛИНГВИСТИКА И АНТРОПОЛОГИЯ*

Глава V ПОСЛЕСЛОВИЕ К ГЛАВАМ III И IV*

СОЦИАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ

Глава VI. ПОНЯТИЕ АРХАИЗМА В ЭТНОЛОГИИ*

Глава VII. СОЦИАЛЬНЫЕ СТРУКТУРЫ В ЦЕНТРАЛЬНОЙ И ВОСТОЧНОЙ БРАЗИЛИИ*

Глава VIII. СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ДУАЛЬНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ?*

Рис. 6. План селения виннебаго по сведениям информантов половины Верха (по Радину).

Рис. 7. План селения виннебаго по сведениям информантов половины Низа (по Радину).

Рис. 8. План деревни Омаракана (по Малиновскому).

Рис. 9. План селения бороро (по К. Альбисетти).

Рис. 10. Переход от концентрической структуры к диаметральной.

Рис. 11. План селения тимбира (по К. Нимуендажу).

Рис. 12. Изображение на прямой линии диаметральной структуры (слева) и концентрической (справа).

Рис. 13. Схема социальной структуры виннебаго

Рис. 14. Схема социальной структуры индонезийского типа

Рис. 15. Схема социальной структуры бороро

МАГИЯ И РЕЛИГИЯ

Глава IX. КОЛДУН И ЕГО МАГИЯ*

Глава X. ЭФФЕКТИВНОСТЬ СИМВОЛОВ*

Глава XI. СТРУКТУРА МИФОВ*

Глава XII. СТРУКТУРА И ДИАЛЕКТИКА*

ИСКУССТВО

Глава XIII. СИММЕТРИЧНО РАЗВЕРНУТЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ В ИСКУССТВЕ АЗИИ И АМЕРИКИ*

Илл. I (слева).

Илл. II (справа).

Илл. III .

Илл. IV -V . Женщины из племени кадувео с разрисованными лицами. 1935 год

Илл. VI . Женщина из племени кадувео, роспись лица, 1892 год.

Илл. VII . Роспись лица вождя из племени маори, XIX век.

Рис. 17. Хайда. Рисунок с изображением медведя (по Ф. Боасу).

Рис. 18. Слева: цимшиан. Рисунок на фасаде дома, изображающий медведя.

Рис. 19. Бронза, обнаруженная около Аньяна (Китай).

Рис. 20. Кадувео. Мотив росписи в фас, выполненный женщиной-туземкой на листе бумаги (коллекция автора).

Илл. VIII . Рисунок, сделанный женщиной из племени кадувео, 1935 год.

Рис. 21. Квакиютль. Роспись на фасаде дома, изображающая дельфина-касатку (по Ф. Боасу).

Илл. IX . Тики из нефрита с тем же трехмерным изображением лица.

Илл. X (слева).

Илл. XI (справа).

Илл. XII . Образцы татуировки у маори, деревянная скульптура, конец XIX века.

Илл. XIII . Скульптура на дереве, маори, XVIII или XIX век.

Глава XIV. ЗМЕЯ С ТУЛОВИЩЕМ, НАПОЛНЕННЫМ РЫБАМИ*

Рис. 22. Украшение на вазе из Наска.

Рис. 23. Ваза из Пакасмайо (по Басслеру).

ПРОБЛЕМЫ МЕТОДА ИССЛЕДОВАНИЙ И ПРЕПОДАВАНИЯ АНТРОПОЛОГИИ

Глава XV. ПОНЯТИЕ СТРУКТУРЫ В ЭТНОЛОГИИ*

I. ОПРЕДЕЛЕНИЕ И ПРОБЛЕМЫ МЕТОДА

а) Наблюдение и эксперимент

б) Осознанное и бессознательное

в) Структура и измерение

II. СОЦИАЛЬНАЯ МОРФОЛОГИЯ ИЛИ ГРУППОВЫЕ СТРУКТУРЫ

III. СОЦИАЛЬНАЯ СТАТИКА ИЛИ СТРУКТУРЫ КОММУНИКАЦИИ

IV. СОЦИАЛЬНАЯ ДИНАМИКА: СУБОРДИНАЦИЯ СТРУКТУР

а) Порядок элементов (индивидов или групп) в социальной структуре

б) Порядок порядков

Глава XVI. ПОСЛЕСЛОВИЕ К ГЛАВЕ XV*

Глава XVII . МЕСТО АНТРОПОЛОГИИ СРЕДИ СОЦИАЛЬНЫХ НАУК И ПРОБЛЕМЫ, ВОЗНИКАЮЩИЕ ПРИ ЕЕ ПРЕПОДАВАНИИ*

ПРЕДМЕТ ДАННОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Взгляд на современное положение

Разрозненные кафедры

Отделения

Школы или институты

ПРОБЛЕМА ФИЗИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

ЭТНОГРАФИЯ, ЭТНОЛОГИЯ, АНТРОПОЛОГИЯ

СОЦИАЛЬНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И КУЛЬТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ

АНТРОПОЛОГИЯ И ФОЛЬКЛОР

АНТРОПОЛОГИЯ И СОЦИАЛЬНЫЕ НАУКИ

ЗАДАЧИ, СТОЯЩИЕ ПЕРЕД АНТРОПОЛОГИЕЙ

Объективность

Целостность

Значение

КРИТЕРИЙ НЕПОСРЕДСТВЕННОСТИ

ОРГАНИЗАЦИЯ АНТРОПОЛОГИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

ПРЕПОДАВАНИЕ И ИССЛЕДОВАНИЕ

Подготовка преподавателей

Практические работы

Стажировка

Антропологические музеи

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ПРИКЛАДНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ

ПРИМЕЧАНИЯ

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Постскриптум к переизданию «Структурной антропологии» Клода Леви-Строса

Добавления к библиографии

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

ПСИХОЛОГИЯ БЕЗ ГРАНИЦ

КЛОД ЛЕВИ-СТРОСС

СТРУКТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ

ЭКСМО-ПРЕСС

Claude LÈVI-STRAUSS ANTROPOLOGIE STRUCTURALE

Перевод с французского под редакцией и с примечаниями Вяч. Вс. Иванова

Серийное оформление художника Д. Сазонова Серия основана в 2001 году

Леви-Строс К.

Л 36 Структурная антропология / Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. – М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001. – 512 с. (Серия «Психология без границ»).

ISBN 5-04-008349-1

Эта книга из числа тех, которые, будучи написанными талантливыми и разносторонне образованными людьми, вызывают широкий резонанс и интерес далеко за пределами того научного направления, в русле которого созданы. Произведение известного этнографа и философа Клода Леви-Строса изучают и анализируют не только коллеги по цеху, но и социологи, лингвисты, психологи, литературоведы. Его имя ставят в один ряд с такими выдающимися мыслителями, как Фрейд, Камю, Хомской, и относят к ряду «властителей дум современности». Он популярен не только в научных кругах, но и в мире искусства.

Для широкого круга специалистов в области гуманитарных наук, преподавателей и студентов высших учебных заведений, всех, интересующихся вопросами человекознания.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ

В недавно опубликованной статье Жана Пуйона 1 * есть фраза, которую я позволю себе привести в начале этой книги, поскольку в ней прекрасно выражено все то, что я хотел осуществить, хотя и часто сомневаюсь в том, что мне это удалось: «Леви-Строс, конечно, не первый и не единственный, кто обратил внимание на структурный характер социальных явлений; однако ему принадлежит первенство в серьезном отношении к этому вопросу, что и позволило ему сделать из этой мысли все вытекающие из нее выводы» .

Я был бы счастлив, если читатели книги разделили бы это мнение.

Здесь представлены семнадцать из тех нескольких сотен работ, которые были написаны мной почти за тридцать лет. Некоторые из них утеряны; другие вполне достойны забвения. Я отобрал те из них, которые показались мне наиболее достойными, отложив в сторону имеющие чисто этнографический и описательный характер, а также теоретические труды, суть которых изложена в моей книге «Печальные тропики» 2 . Две работы публикуются здесь впервые (гл. V и XVI); они присоединены к остальным пятнадцати главам, посвященным структурному методу в антропологии.

При подготовке данного сборника я столкнулся с трудностью, на которую мне хотелось бы обратить внимание читателя. Многие из моих статей были написаны на английском языке и нуждались в переводе. В ходе работы я сам был поражен тем, насколько различны стиль и порядок изложения в статьях на том или другом языке. Я боюсь, что это об-

* Примечания редактора, помеченные арабскими цифрами, помещены после перевода.

стоятельство может нарушить цельность впечатления от сборника.

Это различие, разумеется, отчасти объясняется социологическими причинами: при обращении к французскому или англосаксонскому читателю изменяются как образ мышления, так и манера изложения мыслей. Но существуют также и причины личного свойства. Как ни велика моя привычка к английскому языку, на котором я преподавал в течение нескольких лет, я пользуюсь им не вполне безупречно и свободно. Я думаю по-английски, когда пишу на этом языке, но иногда, сам себе не отдавая в том отчета, излагаю не то, что хочу сказать, а то, что могу в пределах своих языковых возможностей. Отсюда и то странное чувство, которое я испытываю при попытке перевода своих собственных работ на французский язык. Я счел необходимым изложить все это потому, что читатель может испытать такое же чувство неудовлетворенности.

Я попытался устранить это затруднение с помощью очень свободного перевода, резюмируя одни абзацы и развивая другие. Французские статьи были тоже несколько переработаны. И наконец, я внес кое-где примечания, отвечая на критические замечания, исправляя ошибки или принимая во внимание новые данные.

Глава I. ВВЕДЕНИЕ: ИСТОРИЯ И ЭТНОЛОГИЯ*

Более полувека прошло с тех пор, как Хаузер 3 и Симиан изложили и противопоставили основные принципы и методы, характерные, с их точки зрения, для истории и социологии. Напомним, что главные различия между этими науками заключались в том, что метод, которым пользуется в основном социология, – метод сравнительный, а в истории принят монографический и функциональный метод . Оба автора, единодушно признавая подобное противопоставление, расходятся лишь в оценке значимости каждого из этих методов.

Что же изменилось за это время? Следует отметить, что история ставила перед собой скромные, но вполне определенные задачи, которые она с успехом разрешила. Для истории вопрос о принципах и методах больше не стоит. В отношении социологии дело обстоит иначе, и было бы неверно отрицать ее развитие. Мы займемся здесь, в частности, такими ее разделами, как этнография и этнология, давшими за последние тридцать лет богатые всходы в виде теоретических и описательных научных работ; правда, это достигнуто ценой конфликтов, разногласий и ошибок, за которыми угадывается перенесенный в область этнологии традиционный спор (насколько более откровенный в такой форме!) о противопоставлении всей социологии (и этнологии) в целом другой дисциплине – истории, рассматриваемой тоже во всей ее со-аокупности. В дальнейшем окажется, что, как ни парадоксально, основной тезис историков будет буквально подхвачен теми из этнологов, кто считает себя противниками исторического метода. Подобное положение нельзя было бы понять

без беглого изложения его причин и без введения для большей ясности предварительных определений.

В этой работе мы не будем касаться самого термина «социология», поскольку он в этом веке не объединил еще все общественные науки, о чем мечтали Дюркгейм 4 и Симиан. Если рассматривать ее в том понимании, которое еще принято в ряде европейских стран, включая Францию, то эта наука, занимающаяся изучением основных принципов социальной жизни и тех идей, которых люди придерживались и придерживаются по вопросам социальной жизни, сводится к социальной философии и не имеет отношения к нашей работе. Если же в ней видеть, как это имеет место в англосаксонских странах, совокупность позитивных исследований, посвященных организации и деятельности обществ наиболее сложного типа, то социология становится особого рода этнографической дисциплиной. Однако именно из-за сложности ее предмета она не может претендовать на столь же точные и богатые результаты, какими располагает этнография и изучение которых, таким образом, представляет с точки зрения методологии гораздо более общее значение.

Остается дать определение самой этнографии и этнологии. Мы установим между ними очень общее и условное, хотя и вполне достаточное для начала исследования, различие, утверждая, что этнография занимается наблюдением и анализом человеческих групп с учетом их особенностей (часто эти группы выбираются среди тех, которые наиболее отличаются от нашей, по теоретическим и практическим соображениям, не имеющим ни малейшего отношения к существу исследования) и стремится к наиболее верному воспроизведению жизни каждой из этих групп. Этнология же занимается сравнением предоставляемых этнографом описаний (цели этого сравнения будут изложены ниже). При подобном определении этнография приобретает одно и то же значение во всех странах; этнология же соответствует приблизительно тому, что в англосаксонских странах (где этот термин малоупотребителен) понимается как социальная и культурная антропология (социальная антропология занимается по большей части изучением социальных установлений, рассматриваемых как системы представлений, а культурная антропология – исследованием средств, обслуживающих социальную

жизнь общества, а в известных случаях также социальных установлений, рассматриваемых как такие средства). Наконец, само собой разумеется, что если когда-либо удастся обобщить результаты объективного исследования сложных и так называемых первобытных обществ, позволяющие сделать выводы, универсальные с диахронической или синхронической точки зрения, то социология, достигнув тогда своего реального осуществления, автоматически утратит свое первоначальное содержание, отмеченное нами ранее, и займет по праву положение, к которому она всегда стремилась, увенчивая собой результаты социальных исследований. Мы еще не достигли этого.

Таким образом, проблему отношений между этнологическими науками и историей, обнаруживающую их внутреннее противоречие, можно сформулировать так: либо эти науки рассматривают явления в их диахроническом измерении, т. е. в их временной последовательности, и оказываются неспособными создавать на их основе историю, либо они пытаются пользоваться теми же методами, что и история, и в этом случае от них будет ускользать их измерение во времени. Попытка воссоздания прошлого, оказывающаяся бессильной подняться до истории, или желание построить историю настоящего без прошлого, внутреннее противоречие в этнологии в одном случае и в этнографии – в другом – такова, во всяком случае, дилемма, с которой эти науки, видимо, слишком часто сталкиваются по мере своего развития за последние пятьдесят лет.

Это противоречие мы находим не в классическом противопоставлении эволюционизма и диффузионизма, так как с этой точки зрения обе школы сходны между собой. Эволюционное направление в этнологии является прямым отражением биологического эволюционизма*. Западная цивилиза-

* Такое положение создалось к концу XIX в. Однако не следует забывать о том, что исторически социологический эволюционизм предшествует биологическому.

ция представляется как наиболее продвинутый этап эволюции человеческих обществ, а первобытные группы – как «пережитки» предыдущих этапов, логическая классификация которых послужит тем самым выяснению порядка их возникновения во времени. Однако задача не столь проста: эскимосы, искусные в изготовлении орудий, очень примитивны с точки зрения их социальной организации; в Австралии же наблюдается обратное положение. Можно было бы умножить число примеров. Неограниченный выбор критериев позволил бы создать бесчисленное множество совершенно различных рядов. Неоэволюционизму Лесли Уайта [см. 837; 838; 839] тоже не удается преодолеть эту трудность; ведь если предлагаемый им критерий – среднее количество энергии, приходящееся в каждом обществе на душу народонаселения, – соответствует идеалу, принятому в определенные периоды и в определенных областях западной цивилизации, то трудно понять, каким образом пользоваться подобным критерием для громадного большинства человеческих обществ, где предложенная категория представляется по меньшей мере лишенной смысла.

Была сделана попытка расчленить культуры на искусственно выделяемые элементы и установить не между самими культурами, а между элементами одного типа внутри различных культур те взаимоотношения родства и прогрессивной дифференциации, которые палеонтолог раскрывает в эволюции живых видов. Для этнолога, говорит Тэйлор, «лук и стрела образуют вид, обычай изменять форму черепов детей является видом, привычка группировать числа по десяткам является видом. Географическое распределение этих предметов и их передача из одного района в другой должны изучаться так же, как натуралисты исследуют географическое распространение животных или растительных видов» . Однако нет ничего опаснее этой аналогии, так как, если даже развитие генетики и позволит окончательно преодолеть понятие вида, оно было полезным и До сих пор остается полезным для натуралиста, потому что лошадь действительно произошла от лошади, a Equus caballus через достаточно большое число поколений оказалась реальным потомком Hipparion"a. Историческая правомерность реконструкций, осуществляемых естествоиспытателем, как бы подтверждается в конеч-

ном счете биологической преемственностью при размножении. Топор же, напротив того, никогда не порождает другой топор; между двумя одинаковыми орудиями или между двумя различными по функции, но близкими по форме орудиями есть и всегда будет принципиальное отсутствие преемственной связи вследствие того, что одно не произошло от другого, скорее каждое из них – продукт особой системы представлений; таким образом, европейская вилка и полинезийская вилка, предназначающаяся для ритуальных трапез, образуют один вид не более чем соломинки, через которые потягивают лимонад на террасе кафе, «бомбилла» для мате и трубки для питья, используемые при магических обрядах некоторыми американскими племенами. То же самое можно сказать и о явлениях социальных: было бы ошибкой объединять обычай убивать стариков из экономических соображений и обычай ускорять их переход в мир иной, дабы не лишать их слишком долго потусторонних радостей.

Когда, однако, Тэйлор пишет: «Если можно установить закономерность на основании комплекса фактов, то роль истории с теми подробностями, которые она устанавливает, в большой степени окажется второстепенной. Если мы видим, как магнит притягивает кусок железа, и если нам удается на основании опыта вывести общий закон о том, что магнит притягивает железо, то нет необходимости углубляться в историю данного магнита» , он лишает нас возможности выбраться из порочного круга. Это происходит потому, что в отличие от физика этнолог еще не уверен в определениях предметов, соответствующих для него магниту и железу, и в возможности опознания предметов, внешне похожих, как два магнита или два куска железа. Только история «с теми подробностями, которые она устанавливает», могла бы ему помочь в каждом случае избежать сомнений.

Критика понятия тотемизма в течение долгого времени являла собой яркий пример подобной трудности: если ограничить его применение неоспоримыми случаями, где это социальное установление проявляется с присущими ему характерными признаками, то эти случаи слишком специфичны для того, чтобы на их основании можно было сформулировать какой-то закон религиозной эволюции. Если же экстраполировать его лишь только на основании некоторых элементов, то без истории религиозных идей каждого сообщества

«с теми подробностями, которые она устанавливает», невозможно выяснить, являются ли названия животных или растений, а также обряды и верования, касающиеся этих животных и растений, пережитками какой-то ранее существовавшей тотемистической системы, либо они объясняются совершенно различными причинами, например являются следствием логико-эстетической тенденции человеческого мышления постигать в виде групп те множества – физические, биологические и социальные, – которые составляют его мир 5 . В своем классическом исследовании этой тенденции Дюркгейм и Мосс пришли к выводу о ее всеобщности .

В этом отношении точки зрения эволюционизма и диффузионизма имеют много общего. Более того, Тэйлор сформулировал и применил одновременно положения обеих школ. Обе они сходны и в том, что уклоняются от методов, применяемых историками. Историк всегда занимается изучением индивидуальных явлений (будь то личности или события) или групп явлений, обособившихся благодаря их месту в пространстве и времени. Диффузионист, в свою очередь, может раздробить типы, предложенные компаративистами, чтобы попытаться восстановить индивидуальные явления на основании фрагментов, заимствованных из этих разных категорий. Однако ему удастся воспроизвести лишь псевдоиндивидуальное явление, поскольку в этом случае пространственные и временные координаты будут зависеть от того, каким образом были выбраны и скомпонованы между собой такие элементы, и поэтому они не придают объекту реального единства. Культурные «круги» или «слои» диффузионистов, так же как и «стадии» эволюционистов, представляют собой результат абстрагирования, которому всегда будет не хватать окончательных доказательств его правоты. Их история носит гадательный и умозрительный характер. Эта оговорка справедлива даже по отношению к более скромным и точным исследованиям, таким, как работы Лоуи, Спира и Крёбера, касающиеся распределения некоторых черт культуры в ограниченных районах Северной Америки . И здесь выводы не могут быть окончательными, поскольку никогда нельзя будет лишь на основании того, что предполагаемое размещение возможно, утверждать, будто дело происходило именно таким образом. Но всегда позволительно строить гипотезы, и по крайней мере в некоторых случаях предполагае-

мые источники возникновения явления и пути его распространения имеют очень высокую вероятность. Тем не менее надежность подобных исследований сомнительна, потому что они нам ничего не сообщают о сознательных и бессознательных процессах, претворенных в конкретный индивидуальный или коллективный опыт, посредством которого люди, ранее не имевшие данного установления, либо создавали его, либо преобразовывали существовавшие установления, либо получали их извне. Исследование подобных процессов представляется нам, напротив, одной из основных задач, стоящих как перед этнографом, так и перед историком.

Истолкование этих противоречий было дано Ф. Боасом. Поэтому беглый анализ его концепции позволит выяснить, в какой мере ему самому удалось их избежать и в какой степени они присущи этнографическим изысканиям по самой их сути.

Обращаясь к истории, Боас начинает со смиренного заявления: «Что касается истории первобытных народов, то все, что в этой области сделано этнологами, сводится к реконструкциям, да это и не могло быть иначе» . Тем же, кто упрекает его в том, что он не воссоздал историю той или иной стороны цивилизации, чему тем не менее была посвящена большая часть его жизни, он дает следующий поистине героический ответ: «К сожалению, мы не располагаем ни одним фактом, который пролил бы свет на развитие в этих областях» . Однако, если признать подобные ограничения, можно определить метод (сфера применения которого будет, несомненно, ограничена вследствие исключительно неблагоприятных условий для этнологических исследований), от которого тем не менее можно ожидать каких-то результатов. Детальное исследование обычаев и их места в общей культуре соблюдающего их племени в совокупности с выяснением их географического распределения среди соседних племен позволяет определить, с одной стороны, исторические причины, вызвавшие их образование, а с другой – психологические процессы, сделавшие возможным их возникновение .

Для достоверности исследования необходимо ограничи-

ваться небольшой областью с четко определенными границами, а сравнения не должны выходить за пределы пространства, избранного в качестве исследуемого объекта. Действительно, наличие одинаковых обычаев или аналогичных социальных установлений не может считаться доказательством контакта при отсутствии непрерывной цепи однотипных фактов, позволяющей устанавливать связь между крайними явлениями при помощи ряда промежуточных звеньев . Никогда, разумеется, нельзя быть абсолютно уверенным в достоверности хронологии, однако можно достигнуть очень высокой вероятности, обратившись к явлениям или группам явлений, ограниченным во времени и пространстве. Так, стало возможным дать описание развития тайных союзов квакиютль в течение полувека, возникли гипотезы относительно древних связей между культурами Северной Сибири и Северо-Восточной Америки, были логически воссозданы пути следования того или иного мифологического сюжета Северной Америки.

И тем не менее эти строгие исследования редко позволяют сделать исторические выводы; во всех работах Боаса обнаруживаются скорее отрицательные результаты в этом отношении. Например, отмечается, что как у юго-восточных пуэбло, так и у племен Аляски и Британской Колумбии социальная организация в противолежащих концах обследуемой территории принимает крайние и противополагающиеся друг другу формы, а социальная организация промежуточных районов представляет собой ряд переходных форм. Так, у западных пуэбло представлен матрилинейный клан без дуального деления, а у восточных – патрилинейная дуальная организация без деления на кланы. Для северной части североамериканского побережья Тихого океана характерны немногочисленность кланов внутри племени и расцвет локальных групп с четко ограниченными привилегиями, в то время как для южной части характерны организация с двусторонним (билатеральным) счетом родства и локальные группы без выраженных привилегий.

Какие выводы можно сделать на этом основании? Что эволюция происходит от одного типа к другому? Для обоснования подобной гипотезы следовало бы доказать, что один из этих типов более первобытен, чем другой, что первобытный тип обязательно эволюционирует по направлению к другой

из наличных форм и что, наконец, этот закон действует более неукоснительно в центре района, чем на его периферии 6 . За отсутствием такого тройственного сочетания доказательств, практически неосуществимого, любая теория, предполагающая наличие пережитков, оказывается несостоятельной, и в данном частном случае факты не допускают никакой реконструкции, стремящейся, например, к утверждению того, что материнский счет родства предшествовал отцовскому. «Можно только сказать, что реально засвидетельствованы архаические фрагменты» исторического развития. Хотя возможно и даже вполне вероятно, что неустойчивость, присущая мат-рилинейным институтам, часто приводила их к преобразованию в патрилинейные или билатеральные, но тем не менее из этого ни в коем случае не следует, что всегда и повсюду материнское право представляло собой более первобытную форму .

Этот критический анализ смел, но, доведенный до крайности, он может привести к полнейшему историческому агностицизму. Боас, однако, направляет его скорее против считающихся универсальными законов развития человечества и обобщений, основанных на том, что он назвал однажды «возможностями, имеющими вероятность 40%» , чем против скромных и тщательных попыток воссоздания истории, ставящих перед собой точные и ограниченные цели. Каковы же, по его мнению, условия для подобных попыток? Он признает, что в этнологии «доказательства изменения могут быть получены только посредством косвенных методов», т. е., как и в сравнительном языкознании, путем анализа явлений в статике 7 и изучения их дистрибуции . Все же не следовало бы забывать о том, что, географ по образованию и ученик Ратцеля, Боас осознал свое призвание к этиологии во время первого своего опыта полевой работы при ошеломительном для него открытии своеобразия, самобытности и спонтанности общественной жизни каждой человеческой группировки. Однако такие социальные явления, как постоянные взаимодействия индивида и группы,– не могут быть выведены посредством дедукции: их нужно наблюдать. Или же, как он сказал однажды: «Чтобы понять историю, недостаточно знать; каковы вещи, надо знать, каким образом они стали таковыми» .

Таким образом, мы в состоянии определить ход мыслей Боаса и выявить их парадоксальный характер. Будучи по своему университетскому образованию не только географом, но и физиком, он ставит перед этнологическими исследованиями научную цель, придавая им всеобщую значимость. «Он часто говорил, что задача этнологии состоит в определении соотношения между объективным миром и субъективным миром человека в тех его формах, которые по-разному проявляются в различных обществах» . Однако, намереваясь применить при исследовании этого субъективного мира строгие методы, усвоенные им при занятиях естественными науками, он вместе с тем признавал бесконечное разнообразие исторических процессов, посредством которых этот субъективный мир строится в каждом отдельном случае. Познание социальных факторов может явиться лишь результатом индукции, основанным на индивидуальных и конкретных знаниях, относящихся к социальным группам, локализованным в пространстве и во времени. Эти знания, в свою очередь, могут создаваться лишь на основе изучения истории каждой группы. Предмет же этнографических исследований таков, что в огромном большинстве случаев история остается за пределами достижимости. Таким образом Боас как ученый-физик предъявляет требования точности к воссозданию истории тех обществ, о которых мы располагаем только такими данными, которые привели бы в отчаяние историка.

Случается, что его реконструкции действительно удачно воссоздают историю, но историю уловленного момента, так называемую микроисторию, которой так же не удается установить связь с прошлым, как и макроистории, создаваемой сторонниками эволюционной или диффузионистической теории*.

* Мы здесь не имеем в виду чисто археологические работы Боаса, не затрагивающие вопросов этнологии, а также его исследования о распространении некоторых мифологических сюжетов, являющиеся историческими исследованиями, которые использовали этнографические свидетельства. Точно так же Поль Риве, формулируя свои гипотезы о первоначальном заселении Америки, использует археологические, лингвистические и этнографические данные в собственно историческом исследовании, и подобные изыскания должны оцениваться именно с исторической точки зрения. Это можно сказать также относительно некоторых трудов Риверса.

Благодаря этим отчаянным усилиям, предпринятым для преодоления противоречивых требований, точности, кропотливому труду и исключительному таланту Боас достиг такого совершенства в своих работах, что они превосходят и, несомненно, будут еще долго превосходить своей монументальностью все дальнейшие исследования. Во всяком случае, исследования последних лет могут рассматриваться только как попытки избежать сформулированной им дилеммы, поскольку они не в состоянии признать ее неотвратимость. Крёбер пытается несколько смягчить крайне строгие критерии правомочности исторических реконструкций, предписываемые Боасом, ссылаясь на то, что в общем и целом историк, находящийся в лучшем положении, чем этнолог, и имеющий в своем распоряжении массу данных, требователен в гораздо меньшей степени . Малиновский и его школа вкупе почти со всей современной американской школой придерживаются прямо противоположного мнения: поскольку сами работы Боаса свидетельствуют о том, насколько не оправдывают надежд попытки выяснить, «каким образом вещи стали таковыми, как они есть», то следует отказаться от того, чтобы «понять историю», дабы произвести на основе исследований современных культур синхронный анализ связей между составляющими их элементами.

доктор философских наук,

главный научный сотрудник Института философии РАН

Москва, Россия

Клод Леви-Стросс и структурная антропология: два юбилея

28 ноября 2008 года исполняется 100 лет со дня рождения Клода Леви-Стросса. В течение многих лет Клод Леви-Стросс руководил кафедрой социальной антропологии в Коллеж де Франс, он – член французской Академии. Во Франции оба эти места – вершина общественного признания: первое – за научно-исследовательские, второе – за литературные заслуги. Леви-Стросс – антрополог и философ, который посвятил большую часть жизни реабилитации человеческого и культурного достоинства «дикарей», с которыми он столкнулся во время своего первого, тогда еще любительского, путешествия по Амазонке. Об этом идет речь в его огромном разнообразном наследии, созданном за 60 лет творческой жизни. Однако и на этом обширном фоне выделяются такие работы, как «Печальные тропики» (1955), где он поведал об этом средствами художника, и «Структурная антропология» (1958), где он рассказал об этом средствами ученого. «Структурная антропология» – пожалуй, самая знаменитая его работа – сборник статей, объединенных в книгу, которая стала теоретическим фундаментом одноименной дисциплины. В этом году она справляет юбилей вместе с ее автором: исполняется 50 лет с момента ее выхода в свет. Структурная антропология как дисциплина складывалась в противостоянии другим тенденциям мысли. В противоположность исследователям «дологического мышления» (Леви-Брюль) Леви-Стросс утверждает, что традиционные общества обладают развитым логическим мышлением, что «цивилизованное» и «примитивное» мышление разнятся не качеством мысли, а ее предметами. В противоположность англо-американским антропологам-эмпирикам Леви-Стросс предлагает изучать не только факты, но, прежде всего, соотношения между ними, не столько непосредственно наблюдаемое, сколько мыслимое и возможное – модели, структуры.

Вкратце основные положения структурной антропологии можно представить так. Все культурные системы традиционных обществ (правила браков, термины родства, мифы) рассматриваются Леви-Строссом как своего рода языки, как бессознательно функционирующие означающие системы. Эта аналогия с языком обосновывает для него применение в этнологии (или иначе - структурной антропологии) приемов и методов структурной лингвистики. Какой бы материал мы ни взяли, задачей становится нахождение основных бинарных оппозиций (природа - культура, растительное - животное, сырое - вареное), анализ сложных явлений культуры как пучков дифференциальных признаков (подобно тому, как Р. Якобсон изучал фонемы - мельчайшие смыслоразличительные элементы языка). Так, система брака выступает в качестве особого рода языка, позволяющего упорядочить обмен женщинами внутри социальной группы (член коллектива дает женщину одному партнеру, а получает от другого партнера внутри определенного круга лиц, связанных взаимными обязательствами). Тем самым возникает система, в которой множество операций обеспечивает общение между индивидами и переводит (вследствие запрещения инцеста) систему кровных отношений в отношения между свойственниками, а вся социальная жизнь трактуется как обмен взаимно дополнительными ценностями.

Языковые аналогии лежат и в основе изучения мифов. В противоположность тем подходам, которые видят в мифе выражение общечеловеческих чувств или же объяснение непонятных явлений, для Леви-Стросса миф - это скорее логический механизм разрешения противоречий человеческой мысли о мире. При изучении всей совокупности известных вариантов мифа хаос содержаний постепенно перерабатывается в сходство структур. По аналогии с фонема ми и морфемами «мифемы» – это пучки отношений, приобретающих смыслоразличительную функцию. Основной способ структурирования мифов – вычленение бинарных оппозиций с фигурами-посредниками (для североамериканских индейцев, например, такими посредниками между растительным и животным миром, между жизнью и смертью служат койот или ворон, которые питаются падалью). Язык – это одновременно продукт культуры, часть культуры и ее условие - как во времени становления индивида и общества, так и в уже существующих индивидуальных и общественных организмах. Одним из следствий подобной вездесущести языка оказывается особая «действенность символики»: она основана на способности «гомологичных» структур, построенных на разном материале, приводить друг друга в действие. Так, песни и рассказы шамана предоставляют больному форму канализации и переживания боли, вытерпеть которую организм не в силах.

Структурная антропология изучает бессознательное единство функционирования человеческого разума в различных культурных системах. Ее цель – построение моделей, которые можно было бы обобщить на уровне их формальных свойств, снимая тем самым перегородки между различными дисциплинами. В дальнейшем структурная антропология расширяет поле своей применимости, обращаясь к тотемизму, маскам, продолжая изучение мифов (ср. сборник «Структурная антропология II», 1973). Тезис о бессознательных структурах человеческой деятельности, объединяющей древнего и современного, первобытного и цивилизованного человека, здесь сохраняется, однако акцент на лингвистической доминанте метода несколько приглушается – по-видимому, как уже не требующий доказательств и обоснований. В «Структурной антропологии - II» отдельно обсуждаются также проблемы гуманизма, критериев научности социальных и гуманитарных дисциплин, проблемы расы, культуры и истории, а также роли мыслителей, которых можно считать основателями современной антропологии - а именно, Ж-Ж. Руссо и Э. Дюркгейма.

Структурная антропология определяется тремя регистрами обстоятельств, ее породивших: это определенный этап в развитии науки вообще (и гуманитарной науки , в частности), определенный этап в развитии дисциплины, а также конкретная идейная и интеллектуальная обстановка во Франции 1950-70 годов прошлого века. Общие тенденции развития науки во второй половине ХХ века выводят на первый план информатику, семиотику, изучение коммуникаций и обменов, постигаемых на основе структуры естественного языка. Структурная антропология как научная дисциплина извлекает из этого все следствия для изучения своего предмета – социальной жизни и культуры традиционных обществ, рассматривая их как особого рода языки, системы обменов. Общий социальный и культурный контекст формирования новой науки определялся жестким идейным столкновением с философиями субъективности (экзистенциализм, персонализм), которые отстаивали свои привилегии на анализ субъекта, сознания, истории. Структуралисты противопоставляли этому философскому пафосу установку на объективное познание, на выявление систем отношений, на поиск неосознаваемых закономерностей, лежащих в основе любого индивидуального поступка или культурного продукта. В этой полемике на стыке науки и философии были сформулированы философские проблемы, вовлекающие полярные сущности: структура и/или субъект, структура и/или история, сознание и/или «анонимная мысль». В их обсуждение были вовлечены, казалось, не только знатоки, но и широкая публика, охваченная общим энтузиазмом. В е годы «мода» на структурализм совпадала с общественной потребностью в несубъективистской мысли, но с конца 1960 (и особенно в 1970-е) под влиянием общественных потрясений, запечатлевшихся в событиях Мая 1968, публичное внимание отхлынуло к другим предметам, связанным не столько с гуманитарным познанием, но скорее с этикой и политикой. По этому поводу говорят: структурализм «умер», а Леви-Стросс остался. Что касается первой части этого выражения, уточним: отошла на задний план идеология структурализма, но метод структурного анализа остался неотъемлемой частью научного описания и объяснения. Что касается второй части – верно: независимо от перетолкований структуры и размывания смысла этого понятия, Леви-Стросс уже приобрел статус «живого национального достояния», который со временем только укреплялся.

Сейчас – полвека спустя после выхода первой «Структурной антропологии» – ситуация со структурной антропологией как дисциплиной потеряла для нас ту определенность очертаний, которую задавал ей идейный контекст 1950–70-х годов. Об этом можно судить по некоторым из тех публикаций, которые вышли во Франции в преддверии 100-летнего юбилея Леви-Стросса. Несмотря на все различия между ними, все они, так или иначе, свидетельствуют об уважении к юбиляру как удивительному научному и человеческому феномену. Однако далеко не всегда их авторы берутся четко формулировать то, в чем заключалась и заключается роль Леви-Стросса в мировой науке и культуре. Правда, нам говорят, что «новаторская энергия его инициативы» продолжает оставаться для нас «источником вдохновения», что его творчество на расстоянии видится как нечто «гигантское», не лишенное гармонии. И все же это не отменяет презумпции того, что период наибольшей жизненной активности структурной антропологии остался далеко позади. На все лады подчеркивается, что Леви-Стросс «столь же художник, сколь и ученый» с акцентом на первую часть высказывания: по-видимому, это попытка дополнить некий (не удовлетворяющий) образ науки вообще (и структурных методов, в частности) чем-то художественным, креативным, изобретательным. Все это не просто мелкие штрихи: в совокупности своей они определяют современный образ Леви-Стросса как человека и явления. А вот пример более крупный: в мае этого в библиотеке «Плеяд» вышло прекрасное однотомное собрание сочинений Леви-Стросса, в котором он представлен только как писатель, мастер слова: ни одна «научная» работа Леви-Стросса в этот том не включена. Конечно, задачи издания заключались в том, чтобы представить Леви-Стросса широкой современной публике, но без того главного, что определило его место в культуре ХХ века, то есть, без структурной антропологии во всех смыслах этого слова – такой портрет дает, по меньшей мере, однобокую картину. Чтобы вписать творчество Леви-Стросса в рамки критериев, более созвучных современной эпохе, некоторые тезисы Леви-Стросса переводятся в термины экологии и даже «экософии», а его мышление характеризуется как «экуменическое».

Иначе говоря, изменилась вся концептуальная сетка, в которую, так или иначе, вписывается концепция Леви-Стросса. И, прежде всего, – изменилось отношение к науке и объективному познанию как цели и устремлению. Когда-то структурализм возник на гребне социального интереса к науке, на гребне надежд на то, что наука сможет решить человеческие проблемы, но сейчас, по крайней мере, в области гуманитаристики, об этом все практически забыли. В некоторых случаях в работах, посвященных Леви-Строссу, структурализм трактуется как то, что обеспечивает связность словаря гуманитарных наук, позволяет избежать раздробленности знания и субъективного импрессионизма в описании. Все это верно, однако в такой характеристике не хватает самого главного: что дает структурализму такую возможность? За понятием структуры нередко маячит некий призрак структуры – со всеми его негативными коннотациями: тотальное, тоталитарное, угнетающее и др. Однако ведь, даже не пользуясь словом «структурализм», но, говоря об эпохе, в которой он был главной интеллектуальной силой (то есть, о 1960-х годах), Жак Деррида, незадолго до смерти, во всеуслышание заявил, что это был период серьезных, немедиатических споров и дискуссий, пройденный слишком быстро. Мы не успели его прожить и промыслить, а потому должны сейчас любыми силами вернуться назад, чтобы сделать это заново. Я бы назвала такой путь «обратным переводом». Для нас здесь это значит, что структурная антропология - это не опустившийся под воду материк научных надежд, но живая страница истории идей, на которой запечатлены нерешенные проблемы, которые нуждаются в реактуализации.

В любом случае к Леви-Строссу такое общее суждение о немедийности 1960-х на фоне нынешней порабощенности интеллектуалов средствами массовой информации хорошо подходит. Он знал успех у публики, но знал и цену публичному успеху, и не хотел быть «властителем дум» (maître-penseur). С этим связано и его представление о месте и роли современных интеллектуалов – «безумцев на идейной почве», потерявшихся в череде антиномий (вовлеченность или башня из слоновой кости? чистота или компромисс? революция или реформа?) Интеллектуал для Леви-Стросса – тот, кто обязан пытаться понимать и сообщать нам то, что он понимает. С уточнением: он обязан сообщать свои знания любому человеку или сообществу, способному использовать их морально приемлемым способом. Обратим внимание на это неприметное суждение: главное дело интеллектуала – познавательное: оно заключается в исследовании и сообщении полученных знаний другим людям.

И все другие ипостаси, в которых ныне так или иначе подчеркивается некое вненаучное содержание, по сути, всегда сохраняют у Леви-Стросса научное, познавательное значение. Выше говорилось о взгляде на Леви-Стросса как на эколога, как на представителя экуменического мышления. Это подразумевает одновременно и этические, и эпистемические коннотации. С одной стороны, экуменизм – это представление о жизни как высшей ценности, перед которой все живые виды равны. С другой, применительно к гуманитарным наукам, экуменизм – это позиция, согласно которой ни одна наука не должна считать себя главной, исключительной в общем поле гуманитарного знания, а если это происходит, значит, в данной области науки еще не сформировались.

Когда-то структурализм упрекали в апологии status quo. И сейчас можно услышать отголоски этих мнений: структурализм-де сводил социальную систему к системе символической, к формальным правилам, которые обеспечивают стабильность и равновесие; система в принципе не способна изменяться и преобразовываться, и индивиды ничего не могут с этим поделать. Так ли это? Упрек в том, что система не знает преобразований, что она существует лишь для самовоспроизведения, вряд ли можно считать обоснованным. Проблему динамики системы в истории выдвигали на первый план уже Р. Якобсон и Ю. Тынянов в конце 1920-х годов. А какова наша мысль о структуре – это зависит от того, склонны ли мы, увидев в структуре неструктурное, отрицать само ее существование (как в объекте, так и в познании) или же сосредоточиться на том новом, что дает нам взгляд на объект как на открытую структуру.

В целом, реабилитация науки и познавательной установки особенно важна для нас сейчас – в ситуации, когда современные концепции вписывают знание в стратегии власти, ограничивают его функционирование выполнением социальных заказов , что приводит к давлению идеологических форм псевдонауки, а также – к релятивизации картины познания, лишаемого своей специфической ценности в человеческой жизни и в культуре. В любом случае научное познание не сводится к другим формам человеческой культуры, и Леви-Стросс никогда не смешивает эти разные формы. Например, ни искусство, ни мораль никогда и ни в чем не могут сделать то, что может и должна делать наука. Острым нравственным переживанием для Леви-Стросса была очевидность разрушения цивилизации североамериканских индейцев с момента завоевания Америки, приведшего к нынешней деградации их жизненного уклада. Этот долг неоплатен, многое в традиционных культурах утеряно безвозвратно, и нам остается делать все, чтобы это наследие не исчезло совсем. Главные средства для этого – научные: нужно собрать и описать материал, так или иначе зафиксированный миссионерами или администрацией завоевываемых земель, и организовать публикацию этого материала на самом высоком уровне, доступном современной науке. Для нас это не только долг памяти, но и возможность понять самих себя. «Дикий» (sauvage) не значит примитивный: исчезая с лица земли, традиционные общества воочию показывают нам те минимальные условия социальной жизни, за которыми она обречена на исчезновение.

Любимый предмет Леви-Стросса – мифы. Существующие концепции мифа разнятся своими целями и оценками: это функциональные теории (роль мифа в поддержании социального порядка), психоаналитические теории (роль мифа как выражения психических конфликтов), марксистские теории (миф как необходимая ступень развития сознания на пути к более высоким формам: всякий миф когда-то станет философией), в мифе можно видеть фрагменты или следы истории и др. Леви-Стросс предпочитает видеть миф как огромное поле дискурса , который люди производили в течение тысячелетий на всех обитаемых территория. Миф никогда не приводил никуда и в итоге замыкался в своих структурах анонимной мысли, находящей в нем свою реализацию. Для Леви-Стросса мифы – это реальность sui generis, которую можно изучать в ней самой, не преследуя какие-либо внешние цели. Однако такое изучение мифа – не кастальская игра в бисер: мифы отображают функционирование человеческого интеллекта, а потому могут стать фундаментом для изучения некоторых других сходств и несоизмеримостей человеческого мира.

Не только общенаучные принципы антропологии, но и ее «жесткое ядро» привлекает внимание исследователей, пусть немногих, и потому имеет будущее. Так, с конца 1990 годов вновь весомо ставится вопрос о математизации ряда разделом гуманитарного и социального знания. Об этом свидетельствуют концепции, которые развертывают математическую формулу этнологического анализа, предложенную Леви-Строссом, в направлении теории морфогенеза Рене Тома, применяют математические формулы, выведенные в анализе мифов, ко всей массе возможных преобразований на уровне социальных ритуалов и социальных организаций. Новые пути анализа – на основе того, что было сделано в структурной антропологии – прочерчивают такие крупные исследователи, как Франсуаза Эритье и Филипп Дескола, которые предлагают разнообразные уточнения методики антропологического анализа и одновременно дают новый философский взгляд на отношения между универсализмом природы и относительностью культурных организмов и культурных ценностей.

Идеи Леви-Стросса распространились по всему свету. Во Франции в 1960-е годы он спорил с философами от имени науки, но британские антропологи считали философом его самого, выдвигая структурной антропологии упреки со стороны эмпирической науки. Однако и среди его поклонников и учеников, и среди его критиков (эти роли по-разному распределяются среди его англоамериканских коллег, таких как Р. Нидем, Э. Лич, М. Саллинз) влияние его метода и его личности продолжает оставаться точкой отсчета. В Испании и Португалии его работы встречали и встречают радушный прием, в Бразилии, которую он описывал, – смешанные чувства «восхищения и неловкости». В наши дни структурализм в лингвистике и антропологии заново открывают для себя огромные регионы юго-восточной Азии, где работы Леви-Стросса интенсивно переводятся и публикуются. В обширном томе, посвященном Леви-Строссу издательством «Лэрн», читатель найдет обзоры рецепции леви-стросовских идей в Бельгии и Скандинавии, в Японии и в России, в Испании и Италии, в Латинской Америке и в Квебеке. Очевидно, что ресурсы читательского внимания не истощились, более того – они расширяются.

Сейчас, покинув все свои посты, Леви-Стросс не ушел на покой. Он живет в своем доме в провинции, разбирает архивы, готовит новые публикации. Живет, насколько получается, сообразно руссоистским идеалам. Его любимое чтение - словарь естественных наук начала 19 века в 12 томах; его любимое занятие – прогулки по окрестности, наблюдения за растениями и живыми организмами. Даже в этих прогулках он умудряется реализовать мечту о единстве гуманитарного и естественнонаучного знания. Вот деревья, которые носят старые кельтские имена, которые выжили, несмотря на двухтысячелетнее господство латинских названий в ботанике; вот грибы – настоящие произведения искусства (каждый вид со своим стилем), которые являются прекрасным предметом познания живого. Перефразируя приведенное выше суждение, можно сказать: Леви-Стросс не только художник, он, прежде всего, – ученый. И этого, вопреки современным идеологическим тенденциям отношения к науке, не следует стыдиться: выработанная человеческой культурой установка на познание и объективность – то главное, что может удержать человека от разрушения самого себя. Но это не позиция всезнания или тотальной структуры; неизбывная оппозиция – быть или не быть – уравнивает Гамлета с самым убогим представителем традиционного общества: оба неустанно ищут ответа на один и тот же вопрос и используют для этого приемы и структуры общечеловеческой логики.

В разговорах с Эрибоном есть важное признание: мы знаем, что многого не знаем, и даже не знаем, знаем ли мы вообще что-нибудь, однако обречены существовать так, как если бы все имело смысл, вело нас куда-то. Наше спасение, если угодно, именно в непоследовательности: жить, как если бы жизнь имела смысл. Это суждение практической этики одушевляет его научные труды и дни. Воздействие Леви-Стросса – «мыслителя ХХ века», живого классика – стало, пожалуй, менее заметным, но более фундаментальным. А сейчас его идеи, которые ставили вопросы своему веку, звучат как философский вызов современной эпохе.

Существуют два сборника статей под заглавием «Структурная антропология»: Lévi-Strauss С. Anthropologie structurale. Paris: Plon, 1958 (рус. пер.: М., 1983); idem. Anthropologie structurale II. Paris: Plon, 1973.

Сейчас мы не можем подробно освещать вопрос о том, в какой мере французский структурализм был (или не был) идейным целым и как он эволюционировал. Для нас важно, что центральным персонажем всех важнейших споров и главной мишенью критики был именно Леви-Стросс и его структурная антропология. Он сумел увлечь за собой представителей других областей: в изучении массовой культуры и мифов западного обыденного сознания, истории науки, смены систем письма ему в той или иной степени следовали Р. Барт и Л. Альтюссер, М. Фуко и даже отчасти Ж. Деррида. Леви-Стросс подходил к вопросу о принадлежности к структурализму достаточно строго: он включал в число структуралистов лишь лингвиста Э. Бенвениста, специалиста по индоевропейским мифам Ж. Дюмезиля и самого себя.

Bertholet D. Claude Lévi-Strauss. Paris: Odile Jacob, 2003; Deliège R. Introduction à l’anthropologie structurale. Paris: Seuil, 2001; Maniglier P. Le vocabulaire de Lévi-Strauss. Paris: Ellipses, 2002; С. Clément. Claude Levi-Strauss. Рaris: PUF, 2003; Le Dossier Claude Lévi-Strauss. Le penseur du siècle. Dossier coordonné par Alexis Lacroix // Le Magazine Littéraire. Mai 2008. № 000. P. 58–84. Ср. также более ранние работы: Delruelle E. Lévi-Strauss et la philosophie. Bruxelles: Ed. Universitaires, 1989; Hénaff M. Claude Lévi-Strauss et l’anthropologie structurale. Paris: Belfond, 1991; Scubla L. Lire Lévi-Strauss. Paris: Odile Jacob, 1998, а также совершенно не потерявшие своей ценности сборники интервью с Леви-Стросом: Charbonnier G. Entretiens avec Claude Lévi-Strauss. Paris: Plon, 1961; Lévi-Strauss C., Eribon D. De près et de loin. Entretiens. Paris: Odile Jacob, 1990.

Deliège R. Introduction à l’anthropologie structurale. P.12.

Lévi-Strauss С. Œuvres / Sous la dir. de F. Keck, V. Debaene / Bibliothèque de la Pléiade. Paris, 2008. Таким образом, в этот том не вошли ни Введение к сборнику сочинений Марселя Мосса, ни «Структурная антропология» (1 и 2), ни «Взгляд издалека» – эти три последние сочинения фактически образуют трилогию. Зато в издание вошли «Печальные тропики», вторая часть «Первобытного мышления», работа «Смотреть, слушать, читать», посвященная анализу искусства. В томе «Плеяд» все тексты представлены в новой редакции, добавлены неопубликованные работы. Можно считать, что этот том дает доступ к этнологии не со стороны строгого знания, но со стороны свободного изобретательного письма, способного увлечь каждого.

Издатели тома утверждают, что работы для публикации отбирал сам Леви-Стросс, однако это не меняет сути дела: общественная потребность теперь далека от того, чем одушевлялось создание структурной антропологии в ту эпоху, когда она возникла.

См. об этом: Автономова и перевод. М., 2008. С. 44–45.

Этот образ оттеняется у Леви-Стросса другим отношением к жизни: «дикари» не умеют жонглировать антиномиями, но зато не замусоривают вселенную отбросами жадно расширяющейся деятельности, как это делает современный западный человек.

В самом деле, ведь в сфере точных наук специалисты по анатомии, физиологии или молекулярной биологии не оспаривают друг у друга предметы исследований: каждый расчленяет реальность по-своему и рассматривает только некоторую ее часть. В принципе так же должно обстоять дело и в области гуманитарного знания.

Леви-Стросс неустанно говорит о деградации знания в угоду идеологическим фальсификациям, о деконструкции этнологии, которая в результате отказывается как от полевых исследований, так и от теоретической рефлексии, и дает волю безответственному изобретательству (таковы, например, разделы гендерных исследований, которые потакают примитивным представлениям о матриархате).

Леви-Стросс продолжает это рассуждение в этическом плане. При завоевании Америки отношение сообществ было несимметричным: аборигены были готовы достойно встретить белого человека, тогда как белые не были готовы к этой встрече, а теперь можно только гадать, каким был бы мир, если европейцы приняли американских индейцев так же, как они были приняты индейцами. Западный мир имеет теперь своего рода экологический долг перед завоеванным им миром, причем все это не просто локальные явления, но звенья в цепи всеобщих взаимосвязей, обеспечивающих равновесие человеческих обществ, взятых в целом. Но, разумеется, от разрушений не свободна и Европа, где уничтожены, в частности, сельскохозяйственные цивилизации и ремесленные производства. Общее дело антрополога и историка заключается в том, чтобы вместе создавать нечто вроде «экомузеев», находить свидетельства уходящих культур, беречь общечеловеческое наследие.

Об этом cм. в работах: Scubla L. Lire Lévi-Strauss. Paris: Odile Jacob, 1998; Desveaux E. Quadratura Americana. Essai d’anthropologie lévi-strausiènne. Genève: Editions Georg, 2001 и ряде других.

Heritier F. Un avenir pour le structuralisme // Claude Lévi-Strauss / Sous la dir. de M. Izard. Paris: Editions de l’Herne, 2004. P. 409-416.

Descola Ph. Les deux natures de Lévi-Strauss // Claude Lévi-Strauss / Sous la dir. de M. Izard. Paris: Editions de l’Herne, 2004. P. 296-305.

L’Herne: Claude Levi-Strauss / Sous la dir. de M. Izard. Paris: Editions de l’Herne, 2004.

Об этом, что это такое, речь шла ранее в беседах Леви-Строса с Дидье Эрибоном: Levi-Strauss C., Eribon D. De près et de loin. Entretiens. P. 261–262.

Структурализм представляет собой направление в зарубежной антропологии, в рамках которого разрабатываются проблемы структурного анализа в различных областях наук о человеке . Структурализм формируется в 50-60-е гг. XX в. как определенная антитеза субъективистски ориентированной философии (экзистенциализму и феноменологии). Программа структуралистов была направлена на реабилитацию возможностей объективно-научного познания в вопросах антропологии и культурологии. Структурализм включает следующие основные положения: представление о культуре как совокупности знаковых систем и культурных текстов; представление о наличии универсальных бессознательных психических структур, определяющих механизм реакции человека на воздействия внешней среды; представление о возможности выявления этих структур путем сравнительного структурного анализа знаковых систем и культурных текстов и др. Исходя из этих положений представители структурализма сосредоточились на анализе различных комплексов культурных текстов с целью выявления лежащей в их основе скрытой внутренней структуры. Особенностями структурного анализа являются большое внимание к парным оппозициям и к семиотическому пониманию культуры.

Клод Леви-Стросс (1908-2009), крупнейший представитель структурализма, изучал различные стороны традиционных обществ: тотемизм, ритуальные действия, мифологические представления, терминологию родственных отношений.

При этом он подходил к ним как к языкам культуры, стремился выявить в них повторяющиеся элементы, обращал внимание на бинарные оппозиции. Структуралистский подход Леви-Стросса проявляется при сравнении этнологии (антропологии) и истории, при рассмотрении сознательных и бессознательных аспектов культуры. Леви-Стросс придавал большое значение бессознательной структуре, лежащей в основе каждого социального установления или обычая, и подчеркивал необходимость ее изучения, чтобы обрести принцип истолкования, действительный и для других установлений и обычаев.

В качестве примера может быть рассмотрена проблема авункулата (авункулат - обычай, устанавливающий права и обязательства, связанные с отношениями между дядей по материнской линии и племянниками), игравшая существенную роль в развитии многих первобытных обществ. Пытаясь выявить причину такого положения, Леви-Стросс высказал предположение о том, что отношения авункулата являются отношениями между четырьмя лицами: братом, сестрой, мужем сестры и сыном сестры. В общей системе выделяются четыре типа отношений: брат/сестра, муж/жена, сын/ отец, дядя по матери/сын сестры. Из анализа этих отношений формулируется закон: в обеих группах отношение между братом матери и племянником, так же связаны с отношением между братом и сестрой, как отношение между сыном и отцом с отношением между мужем и женой. По одной известной паре отношений можно было бы всегда вывести другую пару . Свои выводы Леви-Стросс подтверждал ссылками на работу М. М. Ковалевского о кавказских черкесах и др. Таким образом, мы видим, что для лучшего понимания авункулата его следует рассматривать как отношения внутри системы, а систему - в целостности для выявления ее структуры. Эта структура основана на четырех членах отношений (брат, сестра, отец, сын), связанных между собой двумя соотносительными парами оппозиций, так что в каждом из двух данных поколений всегда существуют одно положительное и одно отрицательное отношение. Эта структура является самой простой структурой родства, какая только может существовать. Это элемент родства .

Идеи структурализма разрабатывались и другими исследователями. К структуралистам принято относить М. Фуко, Ж. Лакана, Р. Барта, Ж. Деррида, У. Эко, Л. Гольдмана. Мишель Фуко (1926-1984) известен тем, что исследовал отношения между словами и вещами в различные эпохи; Жак Лакан (1901 - 1981) стремился найти аналогию между структурами бессознательного и структурами языка; Ролан Барт (1915-1980) исследовал литературные тексты, пытаясь выявить их внутреннюю структуру. Периодом расцвета структурализма считаются 60-е гг. XX в. В 70-80-е гг. XX в. структурализм превращается в постструктурализм. Это связано с тем, что глубинные структуры человеческой психики познать очень трудно; а, во-вторых, увлечение структурализмом вело к определенной дегуманизации изучения человека и культуры, ослаблению внимания к субъективной стороне их познания. Вместе с тем структурный анализ показал высокую эвристичность в исследовании отдельных сторон культуры .

Постструктурализм, сложившийся в 70-90-е гг. XX в., характеризуется специфическим отношением к человеку, к человеческому сообществу, к тексту, к знаку, к метафизике и науке. В понимании человека подчеркиваются несистемные, неструктурированные явления; отмечаются такие проявления человека, как субъективность, индивидуальные особенности психики, волевые устремления, желание, стремление к коммуникации и т.п. Общество и культура рассматриваются как поле отношений «власть - подчинение», где власть трактуется как стремление к доминированию, к упорядоченности, устойчивости, единству и т.п. Специфическое отношение к тексту проявляется в том, что именно в нем находят проявление две первые особенности (отношение к человеку и к обществу). Предложенная Дерридой «деконструкция» текста подразумевает его фундаментальную разборку на элементарные формы во всех планах: композиционном, сюжетном, стилистическом, психологическом и последующую сборку - интерпретацию. Интерпретация предполагает выявление контекста, выявление того, что автор не видит или старается умолчать, но что обнаруживает себя. Знак в постструктурализме выступает как полная противоположность самому себе - он есть не указание на какой-либо предмет или смысл, а наоборот, указание на его отсутствие. Применяется понятие «симулакр» («симу- лякр») - знак, маскирующий отсутствие актуального смысла. Постструктурализм пытается преодолеть научные традиции прошлого. Объективность, логичность, верифицируемость научного познания рассматриваются здесь как фикции. Метафизике и пауке противопоставляется культура, понимаемая как свободная стихия творчества, игры, реализации желания, рождения феноменального текста

Структурная антропология

Предисловие к французскому изданию

В недавно опубликованной статье Жана Пуйона {1} есть фраза, которую я позволю себе привести в начале этой книги, поскольку в ней прекрасно выражено все то, что я хотел осуществить, хотя и часто сомневаюсь, в том, что мне это удалось: «Леви-Строс, конечно, не первый и не единственный, кто обратил внимание на структурный характер социальных явлений; однако ему принадлежит первенство в серьезном отношении к этому вопросу, что и позволило ему сделать из этой мысли все вытекающие из нее выводы» .

Я был бы счастлив, если читатели книги разделили бы это мнение.

Здесь представлены семнадцать из тех нескольких сотен работ, которые были написаны мной почти за тридцать лет. Некоторые из них утеряны; другие вполне достойны забвения. Я отобрал те из них, которые показались мне наиболее достойными, отложив в сторону имеющие чисто этнографический и описательный характер, а также теоретические труды, суть которых изложена в моей книге «Печальные тропики» {2} . Две работы публикуются здесь впервые (гл. V и XVI); они присоединены к остальным пятнадцати главам, посвященным структурному методу в антропологии.

При подготовке данного сборника я столкнулся с трудностью, на которую мне хотелось бы обратить внимание читателя. Многие из моих статей были написаны на, английском языке и нуждались в переводе. В ходе работы я сам был поражен тем, насколько различны стиль и порядок изложения в статьях на том или другом языке. Я боюсь, что это обстоятельство может нарушить цельность впечатления от сборника.

Это различие, разумеется, отчасти объясняется социологическими причинами: при обращении к французскому или англосаксонскому читателю изменяются как образ мышления, так и манера изложения мыслей. Но существуют также и причины личного свойства. Как ни велика моя привычка к английскому языку, на котором я преподавал в течение нескольких лет, я пользуюсь им не вполне безупречно и свободно. Я думаю по-английски, когда пишу на этом языке, но иногда, сам себе не отдавая в том отчета, излагаю не то, что хочу сказать, а то, что Могу в пределах своих языковых возможностей. Отсюда и то странное чувство, которое я испытываю при попытке перевода своих собственных работ на французский язык. Я счел необходимым изложить все это потому, что читатель может испытать такое же чувство неудовлетворенности.

Из книги автора

А что говорит антропология? С самого начала проведения антропологических анализов человеческих останков на острове, их результаты всегда указывали на запад. Размеры черепов позволили некоторым ученым, включая ведущего английского анатома сэра Артура Кейта, независимо

Из книги автора

Социальная антропология и культурная антропология Если бы термины «социальная» или «культурная антропология» имели в виду только обозначение различий между некоторыми областями исследований и физической антропологией, то это не создавало бы никакой проблемы. Однако

Из книги автора

Антропология и фольклор Тем не менее несколько слов о фольклоре. Не будем вдаваться здесь в чрезвычайно сложную историю этого термина; известно, что в общих чертах он означает изыскания (касающиеся и общества наблюдателя), при которых прибегают к тем же методам

Из книги автора

III. Психоанализ и антропология 1. Разрыв между психоанализом и социологией Психоаналитическая теория Эдипова комплекса была изначально сформулирована вне какого бы то ни было социологического или культурного контекста. И это понятно, поскольку психоанализ начинался

Из книги автора

22 КУЛЬТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ Научное направление, возникшее в XIX в., изучающее человека как субъект культуры, получило название культурной антропологии.К этому времени был преодолен европоцентристский взгляд как определяющий в культурном развитии человечества, были

Из книги автора

3. Структурная типология культур Структурная типология культуры, не отрицая существование самого исторического культурного процесса, своим предметом имеет рассмотрение отдельных видов культур и отдельных культурных явлений как некоторых целостностей, систем,

Из книги автора

9.5. Евразийская антропология Русский крестьянин не говорил «Я». Он говорил «Мы» и мыкал горе, соблюдая безопасную дисталцию между собой и космосом. Ведь «Я» говорится, если установлено равенство между вселенной и говорящим. Каким же должно быть «Я», чтобы сравняться со

Из книги автора

14.05.08 Хоружий С.С. Антропология исихазма и антропология Достоевского (на материале “Братьев Карамазовых“) Хоружий С.С.: Сегодня мой доклад будет посвящен Достоевскому. Тема сформулирована мной так: «Антропология исихазма и антропология Достоевского». Нельзя сказать,

Из книги автора

1. Прикладная и теоретическая антропология Может быть, самое главное заключается в том, чтобы полностью осознать тот факт, что каждая по-настоящему значимая теория должна в конечном счете иметь практическую ценность. В то же время полевой исследователь, сталкиваясь с